Страница 5 из 17
Первый приезд мой в столицу
Петербург. Вот наша светлая, чистая, великолепная столица! памятник
непобедимого мужества, великого духа и геройской решимости бессмертного Петра!
Три дня уже прошло, как мы приехали. Я живу у Засса и всякий день хожу
смотреть на монумент Петра Великого. Как достойно дано ему это название! Петр
был бы великим, в каком бы состоянии ни родился! Величественная наружность его
вполне отвечает обширному гению, некогда управлявшему его великою душою!
Участь моя решилась! Я была у государя! видела его! говорила с ним! Сердце
мое слишком полно и так неизъяснимо счастливо, что я не могу найти выражений
для описания чувств моих! Великость счастия моего изумляет меня! восхищает! О,
государь! от сего часа жизнь моя принадлежит тебе!..
Когда князь В*** отворил мне дверь государева кабинета и затворил ее за
мною, государь тотчас подошел ко мне, взял за руку и, приблизясь со мною к
столу, оперся одной рукою на него, а другою продолжая держать мою руку, стал
спрашивать вполголоса и с таким выражением милости, что вся моя робость исчезла
и надежда снова ожила в душе моей. «Я слышал, — сказал государь, — что вы не
мужчина, правда ли это?» Я не вдруг собралась с духом сказать: «Да, ваше
величество, правда!» С минуту стояла я, потупив глаза, и молчала; сердце мое
сильно билось, и рука дрожала в руке царевой! Государь ждал! Наконец, подняв
глаза на него и сказывая свой ответ, я увидела, что государь краснеет; вмиг
покраснела я сама, опустила глаза и не поднимала уже их до той минуты, в
которую невольное движение печали повергло меня к ногам государя! Расспросив
подробно обо всем, что было причиною вступления моего в службу, государь много
хвалил мою неустрашимость, говорил: что это первый пример в России; что все мои
начальники отозвались обо мне с великими похвалами, называя храбрость мою
беспримерною; что ему очень приятно этому верить и что он желает сообразно
этому наградить меня и возвратить с честию в дом отцовский, дав... Государь не
имел времени кончить; при слове: возвратить в дом! я вскрикнула от ужаса и в ту
же минуту упала к ногам государя: «Не отсылайте меня домой, ваше величество! —
говорила я голосом отчаяния, — не отсылайте! я умру там! непременно умру! Не
заставьте меня сожалеть, что не нашлось ни одной пули для меня в эту кампанию! Не
отнимайте у меня жизни, государь! я добровольно хотела ею пожертвовать для
вас!..» Говоря это, я обнимала колени государевы и плакала. Государь был
тронут; он поднял меня и спросил изменившимся голосом: «Чего же вы хотите?» —
«Быть воином! носить мундир, оружие! Это единственная награда, которую вы
можете дать мне, государь! другой нет для меня! Я родилась в лагере! трубный
звук был колыбельной песнею для меня! Со дня рождения люблю я военное звание; с
десяти лет обдумывала средства вступить в него; в шестнадцать достигла цели
своей — одна, без всякой помощи! На славном посте своем поддерживалась одним
только своим мужеством, не имея ни от кого ни протекции, ни пособия. Все
согласно признали, что я достойно носила оружие! а теперь, ваше величество,
хотите отослать меня домой! Если б я предвидела такой конец, то ничто не
помешало 6 мне найти славную смерть в рядах воинов ваших!» Я говорила это,
сложа руки, как пред образом, и смотря на государя глазами полными слез.
Государь слушал меня и тщетно старался скрыть, сколько был он растроган. Когда
я перестала говорить, государь минуты две оставался как будто в нерешимости;
наконец лицо его осветилось: «Если вы полагаете, — сказал император, — что одно
только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы
будете иметь ее!» При этих словах я затрепетала от радости. Государь продолжал:
«И будете называться по моему имени — Александровым! Не сомневаюсь, что вы
сделаетесь достойною этой чести отличностию вашего поведения и поступков; не
забывайте ни на минуту, что имя это всегда должно быть беспорочно и что я не
прощу вам никогда и тени пятна на нем!.. Теперь скажите мне, в какой полк
хотите вы быть помещены? Я произведу вас в офицеры». — «В этом случае,
позвольте мне, ваше величество, отдаться в вашу волю», — сказала я.
«Мариупольский гусарский полк — один из храбрейших, и корпус офицеров из лучших
фамилий, — говорил мне государь, — я прикажу поместить вас туда. Завтра
получите вы от Ливена, сколько вам надобно будет на дорогу и обмундировку.
Когда все уже готово будет к вашему отправлению в полк, я еще увижу вас».
Сказавши это, государь поклонился мне; я тотчас пошла к двери, но, не умея
отворить, вертела во все стороны бронзовую головку, за которую держала;
государь, видя, что я не выйду без его помощи, подошел, отпер мне дверь и
смотрел за мною вслед до другой двери, с которою я управилась уже сама. Вошед в
залу, я вмиг увидела себя окруженной пажами, которые наперерыв спрашивали меня:
«Что говорил с вами государь?.. произвел он вас в офицеры?» Я не знала, что
отвечать им. Но Засс и с ним еще один флигель-адъютант подошли ко мне, и толпа
шалунов почтительно отступила. Флигель-адъютант, подошедший вместе ко мне с
Зассом, спросил меня: «Есть ли вам лет пятнадцать?» Я отвечала, что мне уже
восемнадцатый год. «Нам писали чудеса о вашей неустрашимости», — сказал он с
вежливою уклонкою. Засс прекратил этот разговор, взявши меня за руку. «Нам пора
ехать, князь, — сказал он своему товарищу и пошел со мною из дворца. Сходя с
лестницы, он спросил: — Не хочешь ли, Дуров, познакомиться с моею родственницею
генеральшею Засс?» Я отвечала, что буду очень довольна этим. «Ну так мы сейчас
поедем к ней обедать; а после обеда отправимся все вместе показать вам Эрмитаж:
там много любопытного».
Госпожа Засс приняла меня очень вежливо. После обеда поехали мы в Эрмитаж.
Там более всего привлекли мое внимание картины; я страстно люблю живопись.
Генеральша говорит, что если я буду смотреть одни только картины, то не кончу в
месяц. «Вот посмотрите, — говорила она, показывая мне букет из яхонтов,
алмазов, изумрудов и тому подобных драгоценностей, — посмотрите, это
несравненно любопытнее». Я не одного мнения с нею! Что значат камни в сравнении
с прекрасным произведением кисти, в котором дышит жизнь! Мне очень понравились
четыре картины, представляющие двух девиц во весь рост; на первых двух
изображены они в детских летах, а на других в юношеских и так, что, смотря на
больших, сейчас узнаешь в них тех прекрасных детей, которые так пленительны
своею младенческою красотою! Смотрела на изображение Клеопатры, искала в нем
царицы, предпочитающей смерть унижению, и видела только женщину с желтым
опухлым лицом, в чертах которого не было никакого выражения, ни даже выражения
боли! По обнаженной руке ее ползет пиявка и пробирается прямо к плечу; этот
смешной аспид не стоил великой чести уязвить царицу. Можно положить в заклад
свою голову, что ни один человек в мире не узнал бы в этом изображении царицы
Египетской, и я узнала потому, что Засс сказал мне, показывая на нее рукою:
«Вот славная Клеопатра!» Нужно ли было говорить это, если б ее изобразили
прилично тому, чем она была!
Сегодня воскресенье; я обедала у генеральши; вечером она, ее племянница,
девица Юрковская, Засс и я поехали в театр. По всему видно было, что поехали
только для меня; в воскресенье никто из хорошего тона людей не бывает в театре,
в воскресенье обыкновенно дается русалка или другая подобная ей фарса,
наполненная нелепостями; теперь также играли которую-то часть русалки; актриса,
представлявшая Лесту, уродовала роль свою со всем возможным старанием; не
понимая вовсе характера лица, ею играемого, она в хитоне русалки кривлялась,
жеманилась, говорила свысока, усмехалась и смотрела на партер, не заботясь о
своем Видостане. Скучнее этого вечера я еще никогда не проводила; пиеса и
актриса нагнали мне тоску. Когда села я в карету, генеральша спросила меня: как
показалось мне представление? Я сказала откровенно, что пиеса показалась мне
составленною из нелепостей, а главная актриса именно на то лицо не похожа,
которое представляла. Откровенность моя, кажется, не понравилась; мне отвечали
сухо, что петербургские актрисы считаются лучшими из всех.
Сегодня, новое покушение удивить меня, занять, развеселить, и опять
неудачное, и все это от странных средств. Вздумали показывать мне китайские
тени; но как я не дитя и не крестьянка, то после первой картинки перестала
смотреть на эти штуки. Надобно думать, что генеральша не предполагает во мне ни
хорошего воспитания, ни хорошего вкуса; как бы то ни было, но доброе намерение
ее заслуживает мою благодарность.
Я еще раз была у государя! Первые слова, которыми он встретил меня, были:
«Мне сказывали, что вы спасли офицера! неужели вы отбили его у неприятеля?
Расскажите мне это обстоятельство».
Я рассказала подробно все происшествие и назвала офицера; государь сказал,
что это известная фамилия и что неустрашимость моя в этом одном случае более
сделала мне чести, нежели в продолжение всей кампании, потому что имела
основанием лучшую из добродетелей — сострадание! — «Хотя поступок ваш, —
продолжал государь, — служит сам себе наградою, однако ж справедливость
требует, чтоб вы получили и ту, которая вам следует по статуту: за спасение
жизни офицера дается Георгиевский крест!» С этими словами государь взял со
стола крест и своими руками вдел в петлицу мундира моего. Я вспыхнула от
радости и в замешательстве ухватила обе руки государя, чтоб поцеловать их, но
он не допустил. «Надеюсь, — сказал государь. — что крест этот будет вам
напоминать меня в важнейших случаях жизни вашей». Много заключается в словах
сих! Клянусь, что обожаемый отец России не ошибется в своем надеянии; крест
этот будет моим ангелом-хранителем! До гроба сохраню воспоминание, с ним
соединенное; никогда не забуду происшествия, при котором получила его, и
всегда-всегда буду видеть руку, теперь к нему прикасавшуюся!..
Возвратясь на квартиру Засса, у которого живу с самого приезда в Петербург,
я не успела еще скинуть подсумка, как увидела вошедшего вслед за мною старика,
который дрожащим голосом спрашивал у Засса: «Можно ли мне видеть коннопольского
полка товарища Дурова? Я родной дядя его». Услыша слова эти, я отгадала, что
вижу перед собою меньшого брата отца моего, и первая мысль моя была убежать; к
счастию, я не имела времени сделать этой глупости. На вопрос дяди Засс тотчас
показал меня рукою, и дядя, подошед ко мне, обнял меня и сказал вполголоса:
«Мать твоя умерла!» Слова эти, как острый кинжал, вонзились мне в сердце. Я
затрепетала, побледнела и, чувствуя, что слезы готовы брызнуть из глаз моих,
взяла, не имея сил сказать ни одного слова, дядю за руку и вышла с ним из
квартиры Засса. «Поедем ко мне», — сказал дядюшка, когда мы были уже на улице.
Я села в его сани и во всю дорогу молчала, закрывая глаза и лицо шинелью, чтоб
проходящие не видали, что я плачу.
Дома дядя рассказал мне, что отец мой получил от меня письмо из Гродно и,
увидев из этого письма, что я вступила в Коннопольский полк товарищем,
испугался столь необыкновенного шага моего; не зная, как помочь этому и что
делать, он отослал письмо мое к матушке. Последствия этой неосторожности были
гибельны. Я имела безрассудство писать, что непомерная строгость матери выгнала
меня из дома отцовского! что я прошу батюшку, в случае, если я буду убита,
простить мне ту печаль, которую нанесет ему смерть моя. Матушка лежала опасно
больная в постели и была очень слаба, когда ей принесли это письмо; она взяла
его, прочитала; молчала с минуту; потом, сказав со вздохом: «Она винит меня?» —
отвернулась к стене и умерла!.. Я рыдала, как пятилетнее дитя, слушая этот
рассказ. Думала ли я, что батюшка покажет ей это письмо!! Дядя дал мне волю
предаваться всей жестокости моей печали и раскаяния и отложил рассказать
остальное до другого дня.
Получа письмо свое обратно, отец мой послал его к дяде в Петербург и просил
узнать, в живых ли я. Дядя показал это письмо кому-то из знакомых ему
генералов, и таким образом дошло оно до государя, который, прочитав его, был
тронут, как говорили, до слез и тотчас приказал выправиться обо мне в
Коннопольском полку, и если донесения будут в мою пользу, то представить меня
лично к нему. Все начальники расхвалили меня сверх заслуг моих и ожиданий.
Последствием этого была неслыханная милость государя — позволение посвятить ему
жизнь свою в звании воина.
Наконец все готово к моему отправлению; мне дали подорожную, предписание в
полк и две тысячи рублей на гусарский мундир и покупку лошади. Дядя очень
сердится, что я не сказываю, куда еду. Хотя я и говорю ему, что еду к батюшке,
но он не верит, а говорит, что рано или поздно узнает, где я буду.
|