Страница 1 из 3
Истинно,
что всякий, наделенный даром слова, обречен на пребывание в беспросветном
окружении страданий и бедствий, превосходящих всякое терпение и способных
колебать и поражать сердца, заставляя находящихся в смятении раздирать одежды и
обманываться в своих начинаниях. И нам, братия, надлежит здесь страдать от
окружающего злосчастия, в тысячи раз превосходящего силу любого терпения, как,
впрочем, и пострадали уже — от того, чему не найдется равного в сонме скорбей.
Да, что
может еще сравниться с испытанным нами лишением, с таким горем, упавшим на наши
сердца и не только способным поколебать и сломить нас внешне, но проникающим до
самого нутра? Терзаем не только одежды, но и души; стираем себя в порошок и
слепнем — не оттого, что стараемся уединиться в темной келье, а потому что сам
свет восхода гасится туманом слез! Мы претерпели потерю. Не имущества или
мимолетной славы вместе с сонмом почитателей; не надежду на расширение угодий и
тому подобных привилегий с их увеличением стад и скота; не чести рода или
просторных комнат, не горячей любви дорогих нам родных, друзей и знакомых — мы
потеряли любимого отца: я говорю о блаженном отце нашем Иосифе, одноименном
ветхозаветному Иосифу Прекрасному, кормившему Египет пшеницей во время голода и
удивившего стойкостью в целомудрии как Ангелов, так и людей. Только наш Иосиф
не просто сумел накормить всех, живших на земле, на которой он родился, но и
подвизавшихся вместе с ним накормить и окормить духовно. Ветхий Иосиф,
одержавший победу над египтянкой, был женат и имел детей; наш помрачения
египетского, т. е. страстей сего мира, избежал и «египтянку», возбудительницу
сладострастия, — и не в одночасье, а всю жизнь — побеждал сам и учил побеждать
других, пребывавших вместе с ним, которые, помня слова Господа, ради блага для
своей души оставили всё и пришли к нему.
Но в
каких словах можно донести до слушающих облик отца? Не знаю. Поэтому нам надо
утешиться в нашей печали и восстановить свой ум в твердости — не утешениями
родственников или близких друзей, а чтением Божественного Писания Ветхого и
Нового Завета, и тем, что каждый в нем найдет соответствующее постигшему нас
горю. Итак, будем оплакивать потерю нашего любимейшего дорогого отца, от
которого мы породили — не телесно, конечно, а духовно — плод покаяния, по своим
кельям без отвлечения на беседы, подобно птицам пустынь, уединяющимся каждая в
своем гнезде.
Братья,
будем бояться падения в названные страсти: пленение миром, властолюбие,
выискивание недостатков и прочие. Устремимся от них прочь, помня, что и нам
надлежит в свое время отойти, с возгласами и восклицаниями — не истошными,
разумеется, а тихими, умиленными и скорбными, говоря каждый себе: «Увы мне,
увы, душа моя, заплачь и запричитай, лишившаяся внезапно преподобного отца и
пастыря совершенного!»
Где вы
теперь, отец? Где вы, пастырь добрый?
Он взят
от нас, пастырствовавший, как Давид, в смирении, кротости и незлобии сердца и,
как Моисей, вместо понукания своих овец бравший на себя их строптивость и
непослушание, носивший на плече смирения, любви и терпения нужды, лишения и
трудности нрава, никогда не поднимая жезла гнева, а до конца ожидая покаяния. И
мы сейчас болеем сердцем оттого, что остались заблудившимися в горах
междоусобиц или среди потоков властолюбия, пожирающие своих верблюдов, а чужих
комаров оцеживающие. Плачем и причитаем с болью, не можа сказать ничего, кроме
как: о горе, горе, ушел от нас умелый рулевой, правивший нашим жизненным
кораблем и своим милосердием спасавший от бури и гибели во греховной пучине
нашу странническую скудость. И вот мы остались без заступничества на волнах
соленого моря окаянной жизни мира сего и с болью и горечью говорим: восхищен от
нас неутомимый предводитель на коротком пути нашей жизни, на вымощенном
светящимися царственными добродетелями любви, смирения, терпения, ношения тягот
ближних и многими другими, пути, ведущем шествующего по нему к жизни, — да он и
сам был драгоценным собранием таковых.
Мы, по
немощи нашей, бродим все больше вблизи поворота на дорогу строптивости, на
которой приходится ожидать нападения разбойников, т. е. предводителей страстей
беспокойства и ненависти или соблазна судить чужого вместо того, чтобы
заниматься исправлением собственного ума — каковой соблазн и порывается все
время ввергнуть нас в поток погибели. Потому — быть нам уклонившимися на ту
стезю, раз нет у нас сейчас ни той любви, которую отец наш питал к Богу, ни
того христианского милосердия к братии — а мы не стараемся даже стяжать его
смирения и милости к ближнему, когда не только физические чужие лишения, но и
душевные воспринимаются, как свои.
Увы, увы,
братия… В какое же время мы лишились отца и опытного пастыря, пращею своего
учения, словно зверей, отгонявшего от нас страсти! И вот отошел от стада
преподобный — скорбят и горюют, и страдают овцы, лишившись сладостной его
любви.
Как в
добродетели не сравнивались с блаженным современники, так и в речах он был
бесподобен. Да, он жил в наши дни и происходил из нашей среды, но не был таким,
как мы, а был как бы насажден в небесном винограднике и возрос от воистину
доброго корня — но ведь и плод оказался достойным корня! Сад духовный красив, и
плоды в нем сладки; а достоинство любого дерева познается через вкушение его
плода.
Итак,
рассказ о блаженном отце нашем Иосифе.
Подарил
его миру город — не первый среди крупных, но ставший вровень с ними — имею в
виду Волоколамск, — а родиной ему было село с самым обычным названием Язвище,
расположенное близ этого города, — там и родился преподобный. Произошел он не
от какого-нибудь сорного, а от самого что ни на есть благородного корня, и я
сейчас, после совершения его непорочной во Христе жизни, покажу вам этот
корень, очистив его словесной лопатой от земли забвения, не только назвав
имена, но и рассказав обо всем, что пожелают узнать стремящиеся к пониманию
всего течения жизни преподобного.
Род
блаженного происходил из Литвы. Переехал в русскую землю его прадед Александр
Саня; дед, прозываемый Григорием Саниным (в иночестве Герасим), был человек
очень благочестивый и любил повторять своим знакомым: «Только бы дал нам Бог
Царство Небесное… Ведь рай-то нам и был отечеством, да мы его потеряли — и вот
вновь Господь нам даровал его Своим вочеловечением!» Иван Григорьевич, как
звали его отца, уподобился известному непорочному страдальцу — пусть и не в
помойной яме лежал, а на одре, но так же удостоился струпьев того, а вдобавок и
сотрясения всего тела, не имея возможности даже шевельнуть головой или
протянуть руку для принятия пищи, или самому повернуться, без помощи смотрящего
за ним. И так он страдал не на протяжении семи, а на протяжении почти двадцати
лег, пять из них в мирском, а пятнадцать — в иноческом звании, в котором
получил имя Иоанникия, накопив за то время богатство благодарности Богу,
подобно тому же самому праведнику, которое сохранил до последнего своего
вздоха, и если всесильный Промысел не дал ему освобождения от таких страданий в
седмину, то зато ввел его в восьмой век разрешенным от всех уз. Это, к сведению
желающих знать, составляет одну часть рассказа, после которой я желал бы
перейти ко второй.
Мать его
звали Мариной. После тридцати лет по-иночески постнического испытания она заслужила
имя Марии. О трапезе ее стоит ли говорить! Хлеб (или еще что-нибудь столь же
непритязательное), вода; масла она почти совсем не вкушала, только чуть-чуть на
господские праздники — в порядке разрешения. В милостыне не жалела и
необходимого, а что касается осуждения ближнего, то не попускала того и в
мыслях и не хотела слышать ничего такого даже краешком уха. В свободное время
она занималась молитвой и рукоделием, обычно в темном доме, не зажигая огня.
Впрочем, полное ее благонравие
далеко
превосходит все то, что о ней говорили.
Ее
глубоко чтил правивший городом Князь Борис Васильевич, посылая ей дары со
своего стола (а она все раздавала нищим).
|