|
|
|
А.Н. Сахаров "Александр I" |
|
Страница 5 из 11
Страх
Вместе с чувством огромной вины, доводившей его до исступления и особенно обострившейся после вступления его в Пятый десяток, когда вопросы смысла жизни, бытия, как правило, неодолимо встают перед каждой человеческой личностью, Александра всю жизнь преследовало гнетущее чувство страха. Без этого чувства невозможно, на мой взгляд, понять и его чисто человеческие эмоции, и его политические шаги. В его уме не мог не выстроиться короткий, но грозный мартиролог убитого в заговоре деда Петра III и погибшего также в ходе дворцового переворота отца. И в обоих случаях мощные дворянские группировки, лица, близкие к трону, явились исполнителями этих расправ над самодержцами.
Не случайно и он сам, и его брат Константин всю жизнь носились с мыслью об отречении от престола, в основе которой, кроме всего прочего, лежал самый элементарный страх за свою жизнь.
Константин в начале 20-х годов, расторгнув свой венценосный брак и женившись на польской графине Иоанне Грудзинской, по существу, отказался от прав на престол, а позднее и неофициально оформил свой отказ письмом на имя Александра. Но было известно, что и ранее в семейном кругу великий князь неоднократно повторял о своем нежелании царствовать (учитывая, что у Александра не было мужского потомства, а обе дочери от Елизаветы Алексеевны, Мария и Елизавета, умерли в раннем детстве, в 1800 и 1808 гг.). «Удушат, как отца удушили», — говорил Константин.
Эта же мысль, пусть не в такой грубой форме, постоянно присутствовала и в уме Александра с той ночи 11 марта 1801 г. И она, эта мысль, вовсе не была безосновательной, потому что в высших правительственных сферах время от времени появлялись идеи о насильственном устранении Александра I, что, конечно, рано или поздно становилось ему известным.
Так, вскоре после заключения позорного для России Тильзитского мира популярность Александра резко упала. «Всеобщее неудовольствие против императора более и более возрастает, — писал шведский посол Стединг в Стокгольм. — И на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать». Циркулировали слухи о возможности дворянского переворота и возведения на престол энергичной и умной сестры Александра Екатерины Павловны. В назревании заговора был убежден и французский посол в Петербурге герцог Савори70.
Александр внимательно следил за движением общественного мнения. Ответом на эти слухи явилось создание Комитета общественной безопасности, которому вменялась в обязанность, в частности, и перлюстрация частных писем.
В 1817-м — начале 1818 г. в Москве на совещаниях декабристского общества «Союз спасения» впервые была высказана мысль о необходимости цареубийства как неизбежном условии свержения самодержавия и уничтожения крепостного права. Членом этого «Союза», кстати, был П.П. Лопухин, флигель-адъютант Александра и сын первого сановника России — председателя Государственного совета и Комитета министров князя П.В. Лопухина71.
Эта идея уже в начале 1818 г. стала известна Александру, о чем есть свидетельства не кого-либо, а самого Николая I: «По некоторым доводам я должен полагать, — писал он, — что государю еще в 1818-м году в Москве после Богоявления сделались известными замыслы и вызов Якушкина (будущего декабриста. — А.С.) на цареубийство»72.
И хотя в первом случае опасность заговора исходила справа, а во втором — слева, результатом и того и другого могли быть отстранение монарха от власти и его возможное убийство, как и в 1801 г. И в том и другом случае дворянство, офицерство, гвардия и даже сановная знать были той средой, где зрели нити этих заговоров, т.е. для Александра, который сам был в центре такого заговора и являлся непосредственным его участником, сомнений быть не могло: ситуация повторялась и ему грозила опасность.
В дальнейшем, стали поступать сигналы о существовании тайных обществ. В 1820 г. Александру, находившемуся за границей, пришло известие из России о восстании гвардейского Семеновского полка, одной из частей русской армии, всегда бывшей опорой самодержавия. Это известие поразило Александра, который вопреки своей обычной скрытности и нежеланию «выносить сор из избы» совещался по этому поводу с министром иностранных дел Австрии Меттернихом. Вот что писал по этому поводу сам Меттерних: «Царь полагает, что должна быть какая-нибудь причина для того, чтобы три тысячи русских солдат решились на поступок, так мало согласующийся с народным характером. Он доходит до того, что воображает, что никто иной, как радикалы, устроили все это, чтобы застращать его и принудить вернуться в Петербург; я не разделяю его мнения. Превосходило бы всякую меру вероятия, если бы в России радикалы уже могли располагать целыми полками, но это доказывает, насколько император изменился»73.
Я уже упоминал о том, что Александр не захотел арестовать заговорщиков в 1821 г., когда князь И.В. Васильчиков представил ему их списки. В этом можно усмотреть и гуманный акт, и неверие в серьезность их намерений, поскольку народ среди заговорщиков был несановный, молодой. Но возможно и то, что Александр — и в этом могла быть обнаружена его действительная государственная мудрость, которая в подобных случаях изменяет многим правителям, — просто не захотел привлекать внимание к щепетильной проблеме, оповещать мир о противостоящей ему оппозиции, создавать прецедент.
Бесследно для него и этот факт пройти не мог.
Оставив заговорщиков на свободе, Александр тем не менее принял меры наступательного характера. В августе 1822 г. он дал рескрипт на имя министра внутренних дел В.П. Кочубея о запрещении в стране тайных обществ и масонских лож и о взятии с военных и гражданских членов подписки, что они не связаны с этими обществами; в гвардии и армии вводится сеть тайной полиции, система сыска и слежки, расцветает шпиономания. Однако и эти меры, не срабатывают.
К августу 1825 г. в руках Александра уже находилась обширная информация о заговоре, который охватил многие армейские части. Начальник южных военных поселений генерал Витт направил ему в Петербург донесение, а потом лично докладывал государю в октябре того же 1825 г. в Таганроге, что тайное общество «значительно увеличилось», «что 18-я пехотная дивизия в особенности заражена сим духом и что в оной играет главную роль командир Вятского пехотного полка Пестель»74.
Будучи уже тяжелобольным, Александр постоянно возвращается к этим сведениям. Они тревожат его, буквально преследуют. Некоторые историки справедливо полагали, что общее ухудшение состояния здоровья Александра после 8 ноября как раз и было вызвано последними сообщениями о действиях тайных обществ, главной целью которых было его физическое устранение75. Император стал чрезвычайно подозрителен, опасался отравления. Когда его личный врач Виллие предлагал ему лекарства, то Александр отказывался их принимать, ссылаясь, что главная причина его недомогания — это «расстройство нервов». «В настоящее время есть много причин тому, и более, нежели когда-либо»76, — сказал он врачу. А сам Виллие записал в дневнике: «Уже с 8 ноября я замечаю, что его занимает и смущает его ум что-то другое, чем мысль о выздоровлении». И будучи уже в бреду, Александр твердил: «Чудовища! Неблагодарные!77 Все, чем он жил, чему поклонялся, все его старания на пользу людей, на пользу Отечества, как он понимал их, все его стремления к великому искуплению своей вины, которыми он руководствовался всю свою жизнь, были теперь зачеркнуты, опрокинуты, опровергнуты этим упорным противостоянием, которое его не только пугало чисто физическим, но и уничтожало духовно.
После смерти в кабинете Александра была найдена написанная им записка, в которой, в частности, среди заговорщиков и его противников названы видные сановники страны и военные — Ермолов, Раевский, М. Орлов, граф Гурьев, Д. Столыпин; «и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх того большая часть разных штаб- и обер-офицеров». Александр упоминает, что в заговор вовлечены «обе армии» и «отдельные корпуса»78; его родное детище — армия, которой он уделял столько сил, внимания, любви, с которой он прошел всю Европу и вступил в Париж, поднималась против своего государя, что не могло не потрясти его и не обострить течение болезни.
10 ноября Александр наконец отдал приказ произвести аресты среди членов тайной организации. Тем самым он в известной степени признал свою жизненное поражение. Это было его последнее распоряжение.
Таким образом, страх быть убитым заговорщиками преследовал Александра, по существу, всю его жизнь. Этот страх был неразрывно соединен в его сознании с другим сильным чувством — угрызением совести в связи с убийством отца; ощущение неизбежной расплаты за совершенное злодеяние, в котором он отнюдь не был пассивной стороной, а, напротив, играл роль едва ли не основную, хотя и оставался в тени (да по-иному и не могло быть; Екатерина тоже не сама же организовывала убийство Петра III), преследовало его на протяжении всей жизни, окрашивало ее в роковые, печальные тона, подвигало его к фатализму и мистицизму.
Поэтому я полагаю, что ни одно из крупных государственных начинаний Александра I нельзя рассматривать, с одной стороны, вне его стремления оправдать свое восшествие на престол, дать благо Отечеству, «принести счастье людям», а с другой — вне этого постоянного чувства страха за свою жизнь, которой он мог поплатиться в случае, если бы его политика либо пришла в противоречие с могущественным консервативным дворянством, либо вызывала возмущение его радикального крыла. В делах государственных найти для себя соответствие права на престол, реализации своих гуманистических идеалов, своих последующих действий было неимоверно трудно, если вообще не невозможно. Но Александр упорно пытался это сделать.
Самодержавный либерал
Первые государственные шаги молодого императора (в 1801 г. Александру I было 24 года) дали основание А.С. Пушкину определить начало XIX в. как «дней Александровых прекрасное начало». Было проведено широкое помилование заключенных (освобождено более тысячи человек), многие из которых отбывали наказание по политическим мотивам в Петропавловской крепости, Шлиссельбурге, в сибирской ссылке, в монастырях; 12 тыс. человек, уволенных со службы, вновь получили доступ к государственным должностям. Русские войска, направленные в Индию, были отозваны на родину. Депеша остановила их движение уже за Волгой. Александр I уничтожил один из важнейших институтов политического сыска — «Тайную канцелярию», которая занималась делами, связанными с оскорблением царского величества и изменой государю и государству. Многие судебные дела были пересмотрены, цензура смягчена. Все препоны по общению с европейскими странами были устранены: выезд за рубеж стал свободным, были сняты и павловские ограничения по части одежды, а также в области торговли с заграницей. Александр подтвердил восстановление екатерининского Городового положения и Жалованную грамоту городам. Жалованная грамота дворянству также была восстановлена в своих правах. Дворянство вернуло все свои привилегии, в том числе свободу от телесных наказаний. В армии были восстановлены названия старых полков и возвращена русская униформа.
Мысль о внедрении конституционных начал все более пронизывала первые начинания Александра. В это время он демонстрирует склонность руководствоваться существующими (пусть и несовершенными) законами в ущерб произволу властелина, чему немало примеров дал его отец. Некоторые исследователи справедливо считают, что при всех неясностях для Александра так называемых конституционных начал, которые в разных странах имели великое разнообразие в соответствии с их строем жизни, для него это означало систему управления, основанную на законе.
Именно об этом было сказано в рескрипте от 5 июня 1801 г. на имя графа Завадовского — председателя вновь учрежденной «Комиссии о составлении законов»: «Поставляя в едином законе начало и источник народного блаженства и быв удостоверен в той истине, что все другие меры могут сделать в государстве счастливые времена, но один закон может утвердить их навеки, в самых первых днях царствования моего и при первом обозрении государственного управления признал я необходимым удостовериться в настоящем части сей положении. Я всегда знал, что с самого издания уложения (имеется в виду «Уложение» 1649 г. — А.С.) до дней наших, то есть в течение почти одного века с половиною, законы, истекая от законодательной власти различными и часто противоположными путями и быв издаваемы более по случаям, нежели по общим государственным соображениям, не могли иметь ни связи между собою, ни единства в их намерениях, ни постоянности в их действии. Отсюда всеобщее смешение прав и обязанностей каждого, мрак, отрешающий равно судью и подсудимого, бессилие законов в их исполнении и удобность переменить их по первому движению прихоти или самовластия»79. Итак, закон против произвола, «прихоти», «самовластия» — эта мысль четко прослеживается в программе законотворчества Александра. Каков будет этот закон — уже другой вопрос, но и то, что было сказано, по существу, означало попытку провести своеобразную «революцию сверху», особенно после времен Екатерины II и Павла I.
В дни коронации осенью 1801 г. наряду с уничтожением «Тайной канцелярии» специальным указом была образована «Комиссия» по пересмотру прежних уголовных дел. В нем говорились немыслимые для того времени слова: «Часто одно безвинное и совершенно случайное прикосновение к делу, один слух, одно слово, без намерения произнесенное, заставляли правительство при разных его превращениях исторгать из среды общества людей невинных для того только, чтоб сокрыть свидетелей какого-либо происшествия и предупредить самую тень его последствий... Оскорбительные величеству слова признаны были в числе первых злодеяний, но опыт и лучшее познание о начале преступлений показали, что мнимое сие злодеяние не что другое суть в естестве своем, как сущий припадок заблуждения или слабоумия, и что власть и величество государей, быв основано на общем законе, не могут поколебаться от злоречия частного лица».
Как видим, Александр I не только предполагал уничтожить знаменитые статьи Уложения 1649 г. о «деле и слове» государевом, когда одного доноса об оскорблении государевой чести было достаточно, чтобы отправить человека на дыбу, не только предполагал ликвидировать тяжелую практику недавних времен Павла I, но и давал гуманистическую интерпретацию подобного рода практике: «оскорбительные величеству слова» являются «мнимыми злодеяниями» и не могут поколебать власть. Сущим «припадком заблуждения и слабоумия» назвал император подобную практику. Десятки лет, вплоть до Октябрьской революции, действовал этот разумный подход к одному из тягчайших прежде уголовно наказуемых дел. Эта «слабоумная практика» возродилась в мрачные годы действия ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ, расцвела в период сталинизма. Ее отголоски читаются и в законе об охране чести президента, установленном в годы «перестройки» Горбачева. Но это уже другие годы, другие люди, которые не были овеяны крылом просветительского гуманизма рубежа XVIII–XIX вв. и не имели представления о христианских понятиях добра и зла.
Через несколько дней после этого новым указом Александр I уничтожил пытки: «...чтоб нигде ни под каким видом, ни в высших, ни в нижних правительствах и судах, никто не дерзал не делать, не допущать, не исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания; чтобы присутственные места, коим законом предоставлена ревизия дел уголовных, в основание своих суждений и приговоров полагали личное обвиняемых перед судом сознание, чтоб в течение следствия не были они подвержены каким-либо пристрастным допросам и чтоб, наконец, самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной»80. Увы, не прошло и ста с небольшим лет, как эта практика почти на целый век вновь утвердилась в России.
В коронационные же дни был подготовлен проект «Всемилостивейшей грамоты, русскому народу жалуемой», в котором Александр I осмелился и на такие слова: «Не менее правилом себе поставляем признать сию истину, что не народы сделаны для государей, а сами государи промыслом Божиим установлены для пользы и благополучия народов, под державою их живущих»81. И хотя эта грамота, авторство которой остается главным образом за графом А.С. Воронцовым, убежденным сторонником конституционной монархии, где бы решающая роль принадлежала аристократии, не увидела свет (именно из-за попытки ее авторов связать власть царя определенными ограничениями), она еще раз ярко подчеркнула умонастроение Александра I в первые месяцы после переворота: государь — слуга народа, его действия должны быть основаны на прочном фундаменте закона.
На исходе этого первого реформаторского периода своего правления (1805) Александр даже обратился к Томасу Джефферсону, тогдашнему президенту США и идеологу демократических преобразований в стране, с письмом, в котором с восхищением писал о том, что совершается в США, и в частности о «свободной и мудрой конституции, которая обеспечивает счастье всех и каждого»82. Джефферсон в связи с этим писал американскому консулу в Петербурге, что император высказал желание «узнать кое-что о нашей конституции. Поэтому я выбрал две лучшие работы, которые мы имеем по этому вопросу, и я прошу Вас передать их в его библиотеку»83.
Но наиболее существенным в программе либерального преобразования в России стал приступ к крестьянскому вопросу. Еще за несколько месяцев до переворота 1801 г. Александр записал в своем дневнике: «Ничего не может быть унизительнее и бесчеловечнее, как продажа людей, и для того неотменно нужен указ, который бы оную навсегда запретил. К стыду России рабство еще в ней существует. Не нужно, я думаю, описывать, сколь желательно, чтобы оное прекратилось. Но, однако же, должно признаться, сие трудно и опасно исполнить, особливо если не исподволь за оное приняться»84. Как видим, здесь есть и четкое понимание всей мерзости крепостного права в России, но есть и ясное осознание того, что вопрос сложен и опасен для реформатора. В свое время это поняла Екатерина, это понимал и Павел I, a после — Александр I, Николай I и Александр II. Но Александр I это понимание, пожалуй, сформулировал в наиболее обнаженном и откровенном виде. И все же 12 декабря 1801 г. вышел указ о распространении права покупки земель купцами, мещанами, казенными крестьянами, вольноотпущенниками. Монополия дворян на землю оказалась нарушенной. 20 февраля 1803 г. появился указ «О вольных хлебопашцах», по которому крепостные крестьяне с согласия своих помещиков могли выкупаться на волю с землей целыми селениями. Через год купцы получили право владеть землей на договорных условиях с крестьянами.
С точки зрения тех процессов, что протекали в тогдашней передовой Европе, это было ничтожно мало. Но это была Россия с мощным консервативным дворянством, могучей бюрократией, дворянской же военщиной. Возможно, для того времени, чтобы не быть убитым в очередном заговоре, это были важные шаги, и сделал их не кто-либо другой, а Александр I, проложив тем самым дорогу к будущим реформам. Как писал в своем дневнике, он действовал исподволь.
Позднее он несколько опрометчиво и с горечью говорил госпоже де Сталь: «За главою страны, в которой существует крепостничество, не признают права явиться посредником в деле освобождения невольников; но каждый день я получаю хорошие вести о состоянии моей империи и с Божией помощью крепостное право будет уничтожено еще в мое царствование»85.
Во внешнеполитической области, которой с 1801 г. на короткий промежуток времени стал руководить В.П. Кочубей, Александр начал проводить политику «национальной достаточности», делать лишь те шаги, которые выгодны России. Формулируя эту линию, Кочубей говорил: «Россия достаточно велика и могущественна пространством, населением и положением, она безопасна со всех сторон, лишь бы сама оставляла других в покое. Она слишком часто и без малейшего повода вмешивалась в дела, прямо до нее не касавшиеся. Никакое событие не могло произойти в Европе без того, чтобы она не предъявила притязания на участие в нем. Она вела войны бесполезные и дорого ей стоившие. Благодаря счастливому своему положению император может пребывать в дружбе с целым миром и заняться исключительно внутренними преобразованиями, не опасаясь, чтобы кто-либо дерзнул потревожить его среди этих благородных и спасительных трудов. Внутри самой себя предстоит России совершить громадные завоевания, установив порядок, бережливость, справедливость во всех концах обширной империи, содействуя процветанию земледелия, торговли и промышленности. Какое соотношение может существовать между многочисленным населением России и европейскими делами вместе с войнами, из них проистекающими? Оно не извлекало из них ни малейшей пользы; русские гибли в этих войнах; с отчаянием поставляли они все более рекрутов и платили все больше налогов. Между тем действительное их благосостояние требовало продолжительного мира и постоянной попечительности мудрой и миролюбивой администрации. Что может лучшего придумать государь с его преобразовательными идеями и либеральными совещаниями?»86
Одновременно П. Зубов и Пален вынашивали конституционные планы, к которым Александр поначалу относился благожелательно, пока не понял, что заговорщики в разработке конституционных проектов преследовали весьма прозаические цели — подчинить монарха аристократии.
Ярким проявлением либеральных устремлений Александра I стала организация так называемого Негласного комитета.
Сразу же после переворота новый император вызвал в Россию Чарторыйского. Из Англии вернулся по письму Строганова Новосильцев. Появился при дворе и Кочубей. Кружок «молодых друзей» вновь оказался воссозданным самим Александром. Они и прежде, до восшествия на престол Александра I, собирались в его покоях, вели задушевные беседы, жаркие споры, мечтали о реформах для России, об обновлении всей ее жизни. Причем Александр был душой этих бесед, их инициатором и организатором.
По существу, в этих беседах Александр оттачивал свои мысли, проверял убеждения, корректировал их. Настойчивость, с которой он в тайне от всех, в том числе и от Павла, проводил эти встречи, показывает, что дело здесь было не просто в забавах молодости, в пустых шалостях ума; мысль о переустройстве страны постепенно всецело завладевала его сознанием.
После дворцового переворота и восшествия на престол жизнь предоставила Александру возможность реализовать свои планы, а главное — оправдать в собственных глазах необходимость свержения отца и захвата власти.
А. Чарторыйский вспоминал, что «каждый нес туда свои мысли, свои работы, свои сообщения о текущем ходе правительственных дел и о замеченных злоупотреблениях власти. Император вполне откровенно раскрывал перед нами свои мысли и свои истинные чувства. И хотя эти соображения долгое время представляли собой простое препровождение времени в беседах, не имеющих практических результатов, все же надо сказать правду, что не было ни одного внутреннего улучшения, ни одной полезной реформы, намеченной или проведенной в России в царствование Александра, которые не зародились на этих именно тайных совещаниях»87.
Четыре с лишним года (до сентября 1805 г.) эти тайные встречи проходили под председательством Александра I. И с каждым разом становилось все более и более ясным, что ни Негласный комитет, ни сам Александр не были в состоянии реально осуществить хотя бы малую долю тех планов, которые рождались в его стенах.
В своих дневниках П.А. Строганов с огорчением отмечал, что Александр о будущих преобразованиях высказывался довольно туманно; он вежливо, но упорно отвергал все предложения сколько-нибудь определенно сформулировать круг обсуждаемых вопросов. И все же из этих записей становится очевидным, что основой реформ, замышляемых Александром, должны были стать право на свободу и собственность. Александр предполагал издать законы, «не дающие возможности менять по произволу существующие установления», но полагал, что инициатором реформ должен был выступить он сам88.
Здесь обсуждались и проблемы крепостного права; выявилось понимание экономической необходимости его ликвидации. И все же члены комитета ясно понимали огромную дистанцию между своими планами и реальной действительностью; у них не было сомнений в том, что любое покушение на существующую систему ценностей, в первую очередь по крестьянскому вопросу, вызовет острое недовольство помещиков, приведет власть в противостояние с интересами господствующего класса в стране.
Особенно остро это чувствовал сам Александр I, который, по словам Н.Н. Новосильцева, и так уже слыл человеком «слишком преданным свободе»89.
В кругах русской аристократии, особенно в салоне вдовствующей императрицы Марии Федоровны, даже эти, по сути своей просто либеральные, разговоры получили название собраний «якобинской шайки»90.
Возвращаясь в обыденную жизнь, к своим повседневным обязанностям, встречаясь и решая вопросы с министрами, генерал-губернаторами, сенаторами, Александр снова попадал в стихию российской действительности, в стихию крепостнической, консервативной, жесткой и тупой системы, приводимой в движение сотнями и тысячами помещиков, прочно держащих власть и в центре и на местах.
А. Чарторыйский с горечью писал: «Тем временем настоящее правительство — Сенат и министры продолжали управлять и вести дела по-своему, потому что стоило лишь императору покинуть туалетную комнату, в которой происходили наши собрания, как он снова поддавался влиянию старых министров и не мог осуществить ни одного из тех решений, которые принимались нами в неофициальном комитете», правительственная рутина затягивала его в свои сети, и вырваться из них для человека, который самим своим положением олицетворял и возглавлял эту рутину, было практически невозможно.
Два решающих обстоятельства обрекли на бездеятельность и постепенное умирание Негласный комитет: во-первых, неготовность самого Александра I пойти на какие-то решающие шаги; его либеральные воззрения не переплавились в необходимость практического действия; потенциальный реформатор лишь чувствами воспринимал неодолимость грядущих перемен, но умом, как сын времени и представитель своей среды, он понимал, что их наступление будет означать прежде всего перемену в его собственном положении неограниченного монарха. Во-вторых, каждая из сторон по-своему понимала уровень и смысл конституционных преобразований: он был государь, они — его подданные. Поэтому с такой подозрительностью и неодобрением он воспринимал и в Негласном комитете, и в позднейших реформаторских инициативах своих подданных хотя бы малейший намек на то, что будет затронуто его право вершить судьбами страны и тем самым выступать ее благодетелем.
Как известно, история практически не знает случаев, чтобы человек власти отказывался от своих личных прерогатив и преимуществ ради интересов Отечества, народа. Все эти так называемые революции сверху были направлены на то, чтобы подновить систему, освободить ее от наиболее одиозных черт и фигур, успокоить общественное мнение и сделать ее более гибкой, живучей и тем самым укрепить общественное и личное положение человека, стоящего в главе этой системы. Александр I не вышел за рамки этого мирового стереотипа, более того, в своих начинаниях он проявил задумчивость и нерешительность, которые и послужили позднее поводом для того, чтобы посылать критические стрелы в его адрес как либеральными современниками, так и будущими его радикальными судьями.
При этом они забывали, что, кроме могучего воздействия системы, на действия и менталитет Александра оказывал влияние и такой немаловажный фактор, как панический страх перед очередным переворотом и возможной гибелью; он вовсе не хотел быть убит, как его дед и отец.
Негласный комитет был лишь «пробой пера» в реформаторских сочинениях Александра I, но пробой довольно определенной и симптоматичной, которая определила в дальнейшем весь политический настрой императора.
Прежде всего это проявилось в подходе к проблемам реформ в целом, когда Александр уже вышел из стен комитета и понес свои идеи к людям той правительственной рутины, которая представляла истинную власть в стране. Но прежде он попытался освободиться от тех пут, которыми его сковал переворот 1801 г. С каждым месяцем позиции Александра крепли. Он был поддержан основными слоями населения, армией, что ярко проявилось во время коронационных торжеств в Москве в сентябре 1801 г. Но уже до этого Александр начал наступление на лидеров и исполнителей переворота 1801 г. Первые попытки Палена, П. Зубова и других вождей переворота связать Александра I конституционными обручами не удались. Александр сдержанно, вежливо, но уверенно отвел все попытки ограничения его власти. Уже в этих столкновениях определилась основная линия императора: возможно, конституцию он и даст народу, но тот получит ее только из его рук. Это будет акт монаршей воли.
Следует, видимо, учесть и мнение некоторых историков о том, что противовесом группе Палена-Зубова и «сенаторской партии» братьев Воронцовых и стало формирование так называемой третьей силы — Негласного комитета, «молодых друзей» Александра I. Именно в стенах Негласного комитета возникла сильная оппозиция «сенаторской партии», в первую очередь со стороны Новосильцева. Против титулованных конституционалистов выступил и Лагарп, приглашенный Александром в Россию после переворота91.
Попытка Зубовых и Палена сплотиться и создать организованную оппозицию царю не удалась, хотя и ходили слухи о готовившемся новом перевороте. К началу июня Пален сосредоточил в своих руках огромную власть: продолжая оставаться военным губернатором Петербурга, он стал членом Иностранной коллегии, членом Государственного совета, управляющим гражданской частью прибалтийских губерний. В июне он получил новое важное назначение — стал управляющим гражданской частью Петербургской губернии. Но через две недели политическая карьера Палена закончилась. Опираясь на мнение петербургской аристократии, на позицию Марии Федоровны и ее окружения, Александр поручил генерал-прокурору А.А. Беклешову передать Палену, чтобы тот отправлялся в свои прибалтийские владения, а 17 июня он был уволен со всех должностей. На место Палена генерал-губернатором Петербурга был назначен М.И. Кутузов. Одновременно был уволен в отставку один из вдохновителей заговора, Н.П. Панин, за ним последовали непосредственные участники убийства Павла I — генерал-майор В.М. Яшвиль и полковник И.М. Татаринов. Наконец, в начале 1802 г. пал П.А. Зубов. Он получил заграничный паспорт и покинул Россию. Был отослан в Калугу и поэт Г.А. Державин, отличавшийся непримиримостью в отношении Павла. Теперь руки царя были свободны. После переворота это была его первая большая победа. Она была осуществлена серией твердых, дальновидных, хитрых решений. Впервые Александр в полной мере для сохранения своей власти, которую он намеревался использовать для проведения в России «революции сверху», прибег к вполне самодержавным
действиям. Опыт удался.
Но своей мечты облагодетельствовать Россию Александр не оставил. И это несомненно говорит о его упорстве и приверженности идеалам молодости. В этой же связи следует рассматривать появление в России Лагарпа, который был приглашен Александром I.
На роль своего первого помощника Александр определил способного и достаточно гибкого М.М. Сперанского, который не разделял радикальных воззрений членов Негласного комитета и не пугал императора своей настойчивостью и нетерпением, как его «молодые друзья».
Впоследствии Сперанский писал, что Александр «начал занимать меня постояннее предметами высшего управления... Отсюда произошел план всеобщего государственного образования»92. Так явился документ «Введение к уложению государственных законов», представлявший собой план преобразований. И снова Александр сам, по собственной инициативе, опираясь на выбранного им же, а никем иным, человека, приступил к очередному туру реформ. Прав был специально занимавшийся этим вопросом СВ. Мироненко, когда писал: «Очевидно, что самостоятельно, без санкции царя и его одобрения, Сперанский никогда не решился бы на предложение мер чрезвычайно радикальных в условиях тогдашней России. Осуществление их означало бы, без сомнения, решительный шаг на пути превращения русского крепостнического абсолютизма в буржуазную монархию93. Смыслом намечаемых преобразований являлись введение в государственную жизнь страны гражданских и политических прав, прежде всего права частной собственности, выборное начало, некоторое ограничение самодержавной власти царя. Квинтэссенцией проекта Сперанского, подготовленного к 1809 г., стала идея привлечения к участию в законодательстве, суде и управлении народных представителей на различных уровнях.
Предполагалось, что законодатели в соответствии со своими задачами будут организованы в волостную, окружную, или уездную, думы, губернскую думу и высшую — государственную думу. На такие же четыре степени предполагалось разделить и судебную власть: суды волостной, окружной, губернский и верховный, или Судебный сенат. Исполнительная власть в стройной и ясной системе Сперанского также разделялась на управления волостное, окружное, губернское и государственное, или министерское. Государственный совет, где рассматривались все наиболее важные государственные законы, венчал это конституционное здание. Сперанский предполагал также создать Кабинет, куда стекались бы наиболее важные государственные дела для апробации и совершенствования, и Правительствующий сенат, как заменяющий комитет министров. Верховная власть в стране, естественно, оставалась за монархом. Его слово было решающим. Позднее, уже после своей опалы, Сперанский писал о плане этих преобразований царю: «Они не были предложены мною, я нашел их вполне образовавшимися в Вашем уме»94.
Однако Сперанский лукавил. Император стремился либерализовать общество по своему образу и подобию, под своей властью, выступить просвещенным гарантом некоторых прав и свобод. Сперанский же мыслил подвести прочный фундамент правового государства и гражданского общества в самодержавной стране. Реформатор явился возле Александра в то время, когда царь после переворота 1801 г. был охвачен еще юношескими иллюзиями и утопическими планами, сдобренными порывами раскаяния содеянным в марте 1801 г. и импульсами искупления греха благом Отечества. Но уже после разгрома аристократической оппозиции и упрочения личной власти реформаторские планы уступили в сознании Александра, особенно под влиянием прагматической позиции «молодых друзей» и Лагарпа, осторожным оценкам, в основе которых была постепенность развития страны, совершенствования ее культуры, общего цивилизованного уровня, с которого и можно было бы приступать к государственным реформам. К 1810 г., как заметил Ю. Пивоваров, «Сперанский и Александр фактически говорили на разных языках, ставили разные цели, решали разные задачи. У них была основа для сотрудничества, покуда государю для «подновления» принадлежащего ему здания требовался талантливый и трудолюбивый работник. Когда же реформаторский потенциал Александра Павловича был исчерпан (заметим, лишь в области государственного устройства и применительно лишь к России. — А.С.), оказалось, что Сперанский совсем не нужен»95.
Свои предложения Сперанский в конце концов представил царю, и они были одобрены им в январе 1810 г. Вскоре было объявлено о создании нового высшего органа государственной власти — Государственного совета и состоялось его первое заседание. В своем выступлении на этом заседании Александр произнес знаменательную речь, написанную Сперанским, в которой были и такие слова: «Среди всех забот, среди войны и мира, в непрерывном движении дел внутренних и внешних мысль о твердых государственных установлениях никогда меня не оставляла. Я всегда желал, чтоб благосостояние империи утверждалось на законе, а закон был неподвижен на установлениях. Я считал все минуты жизни моей потерянными для блага России, в кои войною и внешними происшествиями намерения мои отвлекали от сей великой цели»96.
Однако в манифесте царя об утверждении Государственного совета оказалась выхолощенной основная мысль, исповедуемая ранее и Александром и Сперанским, — о разделении властей законодательной, судебной и исполнительной, действие которых координировал бы Государственный совет. Теперь ему вменялись в обязанность лишь законодательные функции при императоре. Но и это не устроило Александра. На деле царь смело, как и прежде, единолично решал многие важнейшие вопросы. Традиции самодержавия продолжали действовать, и царь оказывался первым, кто их активно поддерживал, и проводил в жизнь. В иное время в более обнаженной форме, в больших масштабах повторилось то, что произошло в свое время с Негласным комитетом: снова сработала система, снова человек системы, несмотря на благие декларации и подталкивание своих сподвижников к реформам, в решающий момент сделал шаг назад. И снова мы должны винить в этом не только время, но и постоянные колебания самого Александра, его страх перед возможным недовольством дворянства. А оно, это недовольство, уже при первых опытах Александра и Сперанского по государственному переустройству России грозно дало о себе знать. Бывший одним из рупоров реакционной части дворянства, попечитель петербургского учебного округа Д.П. Рунич с возмущением писал о том, что «самодержавие царя сочеталось с мнением Государственного совета». «Самый недальновидный человек понимал, что вскоре наступят новые порядки, которые перевернут вверх дном весь существующий строй. Об этом уже говорили открыто, не зная еще, в чем состоит угрожающая опасность. Богатые помещики, имеющие крепостных, теряли голову при мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям. Недовольство высшего сословия было всеобщее»97. Надо отдать должное Руничу: он верно уловил в создании Государственного совета начало новых и небывалых перемен в Отечестве, перемен, которые еще два года назад, по словам Сперанского, «показались бы оскорблением величества». Теперь же, несмотря на всю урезанность конституционных начал в России, они становились государственной рутиной, и это приводило людей «старой закваски» в шок.
К тому времени, когда Сперанский был озадачен царским планом разработки государственного переустройства России, в недрах Негласного комитета родилась мысль об организации по европейскому типу министерств и Совета министров вместо устаревших коллегий. Были проведены широкие реформы в области образования, открыты новые университеты в Петербурге, Дерпте, Казани, Харькове. В ряде городов появились гимназии и уездные училища. Н.М. Карамзин получил звание историографа и был поощрен в своем стремлении создать историю Отечества.
Все это также будоражило общественное мнение, озлобляло реакционное дворянство. К тому же реформа управления, создание министерств лишь усилили бюрократические основы государства. Неудачи во внешней политике и позорный для России Тильзитский мир еще более накаляли обстановку. По существу, Александр отступил от своей идеи невмешательства в дела Европы и пренебрег именно национальными интересами страны.
Еще не затихло недовольство, связанное с заключением Тильзитского мира, еще свежа была в памяти деятельность «якобинской шайки» — Негласного комитета, а на Александра обрушивалось новое недовольство правящих верхов. Оно хорошо перекликалось с тем возмущением, которое было вызвано первыми подступами Александра к реформам и Тильзитскому миру, и было выражено тогда в так называемом письме, приписываемому известному деятелю адмирала Мордвинову Александру I:
«Если Ваше величество удостоит обратить свой взор с пружин правления на их действия, какая ужасная картина всеобщего расстройства в государстве представится отеческому Вашему сердцу, — говорилось там, — моровая язва, приближающаяся к нашим границам и угрожающая распространиться даже во внутренности государства, возмущение народа в Астрахани, прекращение внешней и внутренней торговли, товары, остановленные в Макарьевской ярмарке, непослушание уральских народов, явное неповиновение работников на железных заводах в Перми; крестьяне немецкие ожидают лишь первого знака к возмущению, жиды, притесненные в гражданском их существовании без всякой основательной причины и побуждаемые внешним влиянием, готовы все предпринять против правительства, которое с ними одними нарушает правило терпимости веры, в коем оно дало пример другим нациям; польские крестьяне и их господа, ободренные прилипчивым примером вольности, дарованной смежным соотечественникам, крымские татары, упоенные фанатизмом, готовые соединиться с турками; необыкновенная дороговизна в столицах, голод в пограничных губерниях, недостаток рук и скота, похищенных от земледелия рекрутскими наборами и милицией, и от севера до юга во всех губерниях все классы подданных, дворяне, духовные, купцы и земледельцы, движимые одинаковым чувством отчаяния и возмущения; финансы, истощенные двумя несчастными войнами, патриотические пожертвования, истраченные без всякой пользы, чрезмерное умножение ассигнаций без нужды, соблазнительная роскошь в строении домов в столицах, бедность в губерниях и источники государственных доходов, истощенные даже у крестьян не истинными нуждами Отечества, неся удовлетворение ненасытной алчности всякого рода грабителей, явно ободряемых систематической терпимостью.
Армия потеряла прежний дух свой, огорченная потерей бесполезно пролитой крови, без опытного начальника, к которому бы могла иметь истинное доверие, презирая тех, кого одна личная благосклонность монарха подтверждает против всеобщего мнения; вновь укомплектованная рекрутами, без повиновения, без правил настоящего устройства и, наконец, имея недостаток попеременно в оружии, в военных припасах и в провианте.
Милиция, обманутая в справедливой доверенности и к торжественным обещаниям монарха, призванная единственно на время войны и употребленная на укомплектование армии, как обыкновенные рекруты.
Морская сила еще в жалостнейшем положении, нежели армия! Состоящая в одном Сенявинском флоте и заслуживающая свое наименование одними бесполезными и чрезмерными издержками; Сенявин, заслуживший своим достойным поведением общее одобрение народа, уважаемый, как воспитанник Мордвинова, и притесняемый, равно как и он.
Департамент иностранных дел обнаружился миром, теперь обнародованным, но имея хотя то одно достоинство, что, будучи управляем иностранцем, который оставил по крайней мере Отечеству утешение, что не имя русского покрыто будет вечным посрамлением.
Духовенство навлекло на себя презрение народное ненавистью и ругательством, которых правительство от него требовало, чтобы оно произносило против врага Отечества, и отринутое самим правительством.
Ежели внутреннее положение России возбуждает справедливое опасение, равно и внешние отношения ее не представляют ничего утешительного. Она не имеет более союзников, ибо она их всех обольстила тщетным надеянием на свои силы и потом оставила без всякой защиты».
В заключение письмо призывало царя:
«Положитесь более всего на дворянство, на сию твердую подпору государства, на сие сословие, которое поставляет единым преимуществом проливать кровь за Отечество, признавать государя своим покровителем и гордиться его доверенностью»98.
Другие предпринятые в течение первых лет правления реформы государственного переустройства в России, будучи нерешительными, половинчатыми, не только не давали никакого эффекта, но, напротив, отягощали страну новыми неурядицами и трудностями. Они подвергались атакам как справа, так и слева.
Вот лишь два мнения, исходящие, казалось бы, из разных общественных полюсов, а на деле оказавшиеся просто мнениями честных и прозорливых людей, независимо от их общественной позиции. Декабрист А.А. Бестужев говорил на следствии: «В казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов — везде, где замешан интерес, кто мог, тот грабил, кто не смел, тот крал»99. А Н.М. Карамзин в своей знаменитой «Записке о древней и новой России», которая традиционно почему-то считается чуть ли не верхом русского консерватизма, с возмущением произнес свои вещие слова, которые буквально уничтожили результаты половинчатых и недальновидных александровских преобразований: «Каковы ныне большею частию губернаторы? Люди без способностей и дают всякою неправдою наживаться секретарям своим или без совести и сами наживаются. Не выезжая из Москвы, мы знаем, что в какой-то губернии начальник глупец, и весьма давно. Слухом земля полнится, а министры не знают того или знать не хотят. К чему же служат ваши новые министерские образования? К чему писать законы, разве для потомства? Не бумаги, а люди правят... Одно из важнейших государственных зол нашего времени — бесстрашие». «Начинайте всегда с головы, — призывает историк, — если худы исправники, виновны губернаторы, виновны министры. Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования — и ничего не выходит! Доносят плуты — честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткобратель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцем на грабителей — и дают им чины, ленты, в ожидании, чтобы кто-нибудь на них подал просьбу. А сии недостойные чиновники в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, какого они условно лишились. В два или три года наживают по нескольку сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни»100.
Н.М. Карамзин обрушивается на всю систему преобразований первого десятилетия царствования Александра I, не оставляя без внимания практически ни одной из сторон общественной жизни. Особенно он негодует по поводу нового статуса министерств, которые были поставлены в прямую личную зависимость от монарха, а фактически были бесконтрольны и насаждали произвол, монополизм, местничество и коррупцию.
Эту «Записку» Н.М. Карамзин передал Александру I в Твери, во дворце сестры императора Екатерины Павловны, куда просвещенная великая княгиня и жена тверского губернатора герцога Ольденбургского пригласила историка для чтения очередных глав уже становившейся знаменитой его «Истории государства Российского». Александр слушал Карамзина, долго беседовал с ним и унес с собой его «Записку». В ней историк не только дал уничтожающую критику тогдашних российских порядков, но и представил Александру общий обзор истории России, где начало XIX в. непосредственно связал с предшествовавшими десятилетиями. Воскурив фимиам Екатерине II, которая «очистила самодержавие от примесов тиранства», Карамзин обрушивается на несовершенства ее правления — моральную распущенность общества, отсутствие основательности в государственных учреждениях, упадок правосудия, засилье иностранцев, взяточничество, «приводившее к тому, что открыто торговали правдою и чинами»101. Историк резко осуждает время Павла I, который «заставил ненавидеть злоупотребление самодержавия»102, и переходит к царствованию Александра I, который вместе со своими «молодыми друзьями» попытался поставить закон выше государя, отдать часть власти в руки Государственного совета, Сената. Историк подвергает эту попытку нелицеприятной критике, полагая, что она нарушает основу основ России — самодержавную власть, способную двинуть общество по пути цивилизованного прогресса. Н.М. Карамзин пишет: «Можно с добрыми намерениями ошибаться в средствах добра»103. Он резко осуждает правительство за то, что оно втянуло Россию в бесполезную для нее войну с Францией в 1805-1807 гг. «Безопасность собственная, — возглашает Н.М. Карамзин, — есть высший закон в политике». Усилия же правительства Александра I, усилия его новых самолюбивых советников, «имев следствием Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над Европой и сделали нас через Варшаву соседом Наполеона», а кроме того, подорвали российскую экономику разрывом торговых связей с Англией104. Эти же советники «хотели новостей в главных способах монаршего действия», забыв, что «всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости»105.
Замена коллегий министерствами, потеря Сенатом своей былой роли, перемены в области просвещения и другие новшества, по мысли Н.М. Карамзина, оказались неподготовленными материально и организационно. С горечью он пишет, что «вообще новые законодатели России славятся наукою письмоводства более, нежели наукою государственной»106. Критикует он и стремление к выработке нового законодательства, руководствуясь западными образцами — то кодексом Фридриха II, то кодексом Наполеона. Резкой критике подвергает он финансовую политику правительства, расточительство казны, инфляцию, связанную с внешнеполитическими проблемами после заключения Тильзитского мира. И хотя Александр не дал хода этой «Записке», положил ее под сукно, где она пролежала несколько десятилетий (что уже само по себе ставит под сомнение ее безоговорочно консервативный характер), но уже одно то, что он внимательно ознакомился с ней, а фактически — с мнением наиболее мыслящей части русского дворянского общества, показывает большую осведомленность императора в делах страны и в оценках этих дел в различных слоях русского общества.
Эти оценки не могли не вызывать разочарование у Александра, но в делах реформ для него лучше было недовольство людей мыслящих, нежели ярость тупой и себялюбивой помещичьей массы, готовой стереть в порошок любого, кто покушался на ее интересы.
Отношение Н.М. Карамзина с императором — это вообще отдельная глава царствования Александра I, высвечивающая и личность историографа, его непоколебимую преданность принципам просвещенного, гуманного, способного к позитивному действию на основе твердых законов самодержавия, и личность императора, внимательно следившего за трудами Карамзина, постоянно его поддерживавшего и стоически терпевшего его резкую критику как царствования в целом, так и его отдельных сторон и направлений. В исторической литературе в течение долгого времени было признано, что «Записка» послужила причиной долгого и прочного охлаждения отношений между историком и императором. Но это также один из мифов, который не соответствует фактам. Действительно, после 1811 г. встречи между Александром I и историографом, который получил этот титул от Александра в пору либеральных реформ начала царствования, после опубликования ряда блестящих литературных трудов, и прежде всего «Писем русского путешественника», проникнутых либерально-интеллигентским, глубоко гуманистическим духом, временно прекратились. То было роковое для России время: канун наполеоновского нашествия, Отечественная война 1812 г., пожар Москвы, заграничный поход русской армии, Венский конгресс, Ватерлоо, второе низвержение Наполеона. В тот военно-политический водоворот Александр I был вовлечен на долгие годы.
Трагедия России коснулась своим «крылом» и Карамзина: он уходил в сентябре 1812 г. из Москвы вместе с русским арьергардом, в ходе войны историк потерял библиотеку, многие документы; восстановление ритма работы над «Историей государства Российского» проходило долго и сложно. Лишь в 1816 г. Н.М. Карамзин, пользуясь временным присутствием императора в Петербурге, добивается свидания с ним с тем, чтобы решить вопрос о дальнейших судьбах «Истории».
Это случилось 16 марта, т.е. через 1,5 месяца после прибытия Карамзина в Петербург. Можно, конечно, считать этот срок долгим, но можно считать его и коротким, учитывая тот объем работы, который выполнял Александр I в то время (все дни его были буквально расписаны важными государственными делами), а также сопоставимость этих дел с «делом» Карамзина. Упреки в адрес Александра I последующих почитателей и исследователей биографии и творчества Карамзина покажутся еще более сомнительными, если учесть сам характер этой встречи, ее результаты и последующие отношения императора и историографа. Александр принял Карамзина, по собственному свидетельству последнего, великолепно. Но дело не ограничилось любезностями, на которые царь был такой мастер; быстро был решен ряд конкретных и кардинальных вопросов, волновавших Карамзина. Он получил из императорского кабинета на издание «Истории» 60 тыс. руб. Средства от будущей продажи «Истории» поступали в полное распоряжение автора. Царь предоставил историографу на весенние и летние месяцы домик в Царском Селе, неподалеку от царского дворца. Кроме того, Н.М. Карамзин был произведен из коллежских советников в статские и пожалован орденом Святой Анны 1-й степени. Заметив недоумение Карамзина по поводу этой последней милости, император сказал, что награждает он не за «Историю», которая еще находится в работе, и за «Записку о древней и новой России». Оказывается, Александр не забыл о ней, помнил все эти годы и нашел возможность поблагодарить автора за откровенность и резкую критику, проникнутую чувством любви к Отечеству107.
В литературе проходила мысль о том, что все это являлось лишь «заигрыванием» царя с общественным мнением, в центре которого среди прочих видных фигур находился и Карамзин. Но думается, что дело здесь гораздо глубже; Александр дорожил людьми с независимым и объективным мнением, бывал порой недоволен их суждениями, но снова и снова притягивал их к себе, оттачивая во время бесед с ними свои мысли, отказывался от ошибочных решений, искал новые пути во внутренней и внешней политике.
Наконец, мы не можем отказать Александру I и в личных симпатиях. Он был блестяще образованным и умным человеком, и беседы с Карамзиным не могли не доставлять ему подлинное наслаждение. Во всяком случае, факты говорят именно о таких откровенных, заинтересованных встречах императора и историографа. Первые же сведения о добром отношении Александра к Н.М. Карамзину доходят от того самого времени (1811-1812), когда, казалось, «Записка» должна была вконец расстроить их отношения. Но нет. Александр после ссылки Сперанского (см. об этом ниже) вынашивает мысль о привлечении Карамзина к высокой работе в качестве государственного секретаря, министра просвещения. Зондаж происходил через друга Карамзина Дмитриева. Этот вопрос обсуждался «в верхах», но отрицательную роль сыграло, видимо, то обстоятельство, что Карамзин не имел опыта подобной высокой деятельности прежде и не прошел через горнило российского бюрократического аппарата108.
Позднее, уже после первой послевоенной встречи, Александр часто встречается с Карамзиным в Царском Селе, гуляет с ним, подолгу беседует. Порой эти разговоры бывали весьма острыми. По данным секретаря Н.М. Карамзина К.С. Сербиновича, записанным со слов самого участника этих бесед, историограф откровенно высказывал императору все, о чем думал: «Не безмолвствовал о налогах в мирное время, о нелепой губернской системе финансов, о грозных военных поселениях, о странном выборе некоторых важнейших сановников, о министерстве просвещения иль затемнения, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россию, о мнимом исправлении дорог, столь тягостном для народа, наконец, о необходимости иметь твердые законы, гражданские и государственные»109. И Александр все выслушивал, терпел эту критику и снова шел на встречи с Карамзиным, которые озадачивали и изумляли окружающих, хотя смысл их бесед был для них зачастую сокрыт. Не говорит ли это об определенном доверии императора к историографу, об удивительном человеческом качестве Александра (впрочем, удивительном для средневековой России, но вполне нормальном для интеллигентной натуры императора) — воспринимать взгляды, с которыми он был не согласен, и затем корректировать на их основании некоторые направления своей политики или хотя бы критически оценивать их?
В 1819 г. Карамзин подал Александру «Записку о Польше», где откровенно дал негативную оценку русской политике в этой стране, полагая, что Польша заслужила разделов и Россия взяла от нее лишь «свое». После этого он записал в своем дневнике: «Мы душою расстались, кажется, навеки. И снова нет». Позднее, уже после смерти императора, Н.М. Карамзин писал: «Я ошибся: благоволение Александра ко мне не изменилось, и в течение шести лет (от 1819 до 1825 года) мы имели с ним несколько подобных бесед о разных важных предметах. Я всегда был чистосердечен, он всегда терпелив, краток, любезен неизъяснимо»110.
Александр внимательно познакомился с первыми восемью томами «Истории», которые вышли в свет в 1818 г. В 1821 г. через 16 дней после выхода в свет он прочитал знаменитый IX том с описанием всех ужасов царствования Грозного в опричный период, том, который вызвал возмущение ретроградов и бездумных монархистов. Александр одобрил «крамольный» том. Рукопись X тома в 1822 г. император берет с собой, отправляясь на конгресс в Верону, а по приезде возвращает ее автору с небольшими замечаниями. Так закладывается традиция сотрудничества высшей власти с высшими талантами страны, основанная на доверии, терпимости, такте, помощи, которая затем была блестяще продолжена Николаем I по отношению к А.С. Пушкину и Н.В. Гоголю.
Несмотря на рискованную откровенность Н.М. Карамзина с Александром, новые благодеяния проливаются на историографа. Он становится действительным статским советником, хотя император, зная нелюбовь Карамзина к чинам и званиям, подчеркивает, что он отмечает историографа, а не человека. Старшую дочь Карамзина делают фрейлиной. Уже умирая, Карамзин с полным основанием мог сказать: «Не боюсь встретиться с Александром на том свете, о котором мы так часто говорили, оба не ужасаясь смерти, оба веря Богу и добродетели»111.
Отношения с Н.М. Карамзиным не выходили за камерные рамки, и тут Александр мог позволить быть самим собой. Критика же в адрес реформ государственного управления, в адрес М.М. Сперанского стала достоянием широкой гласности.
В результате Александр не устоял перед натиском реакционного дворянства, требовавшего убрать «преступника, изменника и предателя» — М.М. Сперанского. Человек, с которым Александр замышлял свои первые реформы, был отправлен в ссылку, но у царя хватило мужества признаться своему другу А.Н. Голицыну: «Если у тебя отсекли руку, ты, наверное, кричал бы и жаловался, что тебе больно; у меня прошлой ночью отняли Сперанского, а он был моей правою рукою»112.
Аналогичная ситуация сложилась с решением крестьянского вопроса в стране, который в первые годы XIX в. так жарко обсуждался в Негласном комитете. Несомненно, что Александр остался верен принципам молодости и делал попытки сдвинуть крестьянский вопрос с мертвой точки. Так, встав на престол, он прекратил раздачу государственных крестьян в частную собственность. А далее началось топтание на месте.
Исследователь данного вопроса СВ. Мироненко объясняет это следующим: «Убежденный, что крепостное право есть зло, что отношения помещиков и крестьян не могут более существовать в прежнем виде, он так и не смог даже для самого себя определить принципы переустройства крепостной деревни»113.
Но дело, видимо, не в том, что у Александра не было в этом отношении четкой программы. Дело как раз в другом: он всячески стремился закамуфлировать эту свою программу, хотя ее контуры, ведущие к ней шаги просматриваются довольно четко. В его душе постоянно боролись две тенденции: с одной стороны, он хотел облагодетельствовать страну, миллионы закрепощенных людей, выступить инициатором крупнейшего поворота в жизни Отечества по направлению к современной цивилизации, а с другой, опутанный нерешительностью и животной трусостью, стремился тщательно скрыть эти свои намерения и переложить инициативу в деле освобождения крестьян на плечи самого дворянства, которое, увы, в это время было еще ни духовно, ни материально к этому совершенно не подготовлено.
Появившийся в 1801 г. в Петербурге его бывший наставник Лагарп, который возглавлял ранее Гельветическую республику в Швейцарии и вынужден был столкнуться с той же проблемой — отменой в этой стране крепостного состояния крестьян, предупреждал Александра, что этот вопрос «очень легко решают в кабинетах, но с величайшим трудом в действительной жизни». Он советовал императору проявлять здесь выдержку и постепенность, «а главное — без малейшего посягательства на права собственности»114.
По существу, именно в либеральном окружении Александра зарождается та основная идея решения крестьянского вопроса — осторожность, постепенность, сохранение интересов помещиков, которая так полно в дальнейшем вызрела уже в умах деятелей эпохи отмены крепостного права в России, получила дальнейшее развитие в реформах П.А. Столыпина и досталась по наследству еще Временному правительству.
Основная общественная и политическая сила России вплоть до начала XX в. — помещичий класс — вовсе не хотел быть унесенным ветром «аболиционизма», и это прекрасно понимали не только императоры, но и их противники: даже декабристы весьма осторожно и противоречиво подходили к решению этой проблемы.
Александр, видимо, понял это одним из первых государственных деятелей страны, поскольку именно ему первому пришлось вплотную столкнуться с этой проблемой.
И тем не менее, он осторожно, постепенно, с большой оглядкой, постоянно инициируя дворянство и как бы отстраняясь от личного участия в этом вопросе, продвигал его вперед. Велел за первыми подступами к:
крестьянской реформе движение продолжалось.
В 1811 г. в России была переведена книга польского сенатора В. Стройковского «О условиях помещиков с крестьянами», в которой он описал наиболее выгодное устройство сельского хозяйства, учитывающее ликвидацию личной зависимости крестьян от помещиков.
В России книга вызвала дружное негодование крепостников, и один из них, В.В. Попов, обратился с возмущенным письмом к Александру. «Государь! — писал автор. — Благосостояние и сила империи основываются на твердости связей, все части соединяющих. Внушения о расторжении их весьма опасны».
Прочитав письмо, Александр пришел в ярость: «Писание Ваше нахожу я совершенно излишним115», — отвечал он своему корреспонденту. Но это было личное письмо — не более, хотя и оно показывало общее настроение мыслей Александра.
Аналогичный случай повторился через три года, когда государственному секретарю адмиралу Шишкову было поручено изготовить проект манифеста по случаю победы России над Наполеоном.
Верный своим реакционным воззрениям, Шишков восхвалял в проекте крепостное право, патриархальные отношения крестьян и помещиков: «Существующая между ними на обоюдной пользе основанная русским нравам и добродетелям свойственная связь... не оставляет в нас ни малого сомнения, что, с одной стороны, помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой — они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга приведут себя в то счастливое состояние, в коем процветают добронравные и благополучные семейства»116.
По словам самого Шишкова, Александр, прочитав проект, вспыхнул, оттолкнул от себя бумаги и сказал: «Я не могу подписывать того, что противно моей совести и с чем я нимало не согласен», затем он вычеркнул слова «на обоюдной пользе основанная». После этого случая Шишков пришел к выводу, что у императора сложилось «несчастное предубеждение против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка»117.
Анализируя этот случай, СВ. Мироненко справедливо замечает, что он «не оставляет сомнений в отношении Александра к крепостному праву»118. Его позитивная оценка в манифесте была снята, но общую его характеристику как существующего в России общественного явления Александр оставил без изменения. В этом он был весь: все понимающий, хранящий в глубинах души свои истинные пристрастия и принципы, осторожный и внимательный политик.
Невольно вспоминаются оценки, данные ему мемуаристами и историками: робкий, двуличный, пассивный и т.д. Да о нем ли все это было сказано? Реальная жизнь показывает нам совсем иное — натуру целеустремленную, властную, исключительно живую, способную на чувства и переживания, ум ясный, прозорливый и осторожный, характер гибкий, способный к самоограничению, к мимикрии, учитывающий, с какого рода людьми в высших эшелонах российской власти приходится иметь дело.
В это трудное, переходное для России время, в период тяжкой борьбы с Наполеоном, послевоенного переустройства Европы, окруженный временами как всеобщим почитанием, так и всеобщим недовольством, находясь под постоянным страхом государственного переворота, он просидел на троне без малого четверть века — одинокий, всегда закрытый, легко и хорошо чувствовавший себя, по мнению мемуаристов, лишь с самыми близкими к нему людьми — сестрой, старыми флигель-адъютантами, слугами — камердинером, парикмахером; здесь он мог быть самим собой...
Шло время, но Александр по-прежнему осторожно, но настойчиво подвигал вперед решение крестьянского вопроса. В 1816 г. он поддержал инициативу эстляндского дворянства, проявившего готовность освободить крепостных крестьян.
По новому положению, утвержденному императором, крестьяне получали личную свободу, но лишались права на землю: знакомый для XIX в. мотив впервые достаточно громко прозвучал на всю Россию.
Через год Александр попытался подтолкнуть к такой же инициативе помещиков Малороссии, поручив через генерал-губернатора князя Н.Г. Репнина предводителю дворянства Полтавской губернии С.М. Кочубею подать на этот счет свои предложения. Через год С.М. Кочубей составил «Правила для свободного состояния помещичьих крестьян» и представил их царю. Все дело совершалось в глубокой тайне119. Кочубей ушел от решения вопроса об отмене крепостного права и тем вызвал глубокое разочарование царя. Когда же Репнин, инспирированный Александром, в 1818 г. на собрании дворян Полтавской и Черниговской губерний произнес речь, в которой призывал дворян принести «жертвы» «для пользы общей», это вызвало взрыв негодования крепостников и вновь встревожило Александра. Малороссийское дворянство в отличие от помещиков Прибалтики не желало проявлять подобную инициативу.
В том же году, отправляясь в Варшаву, Александр сказал своему флигель-адъютанту Лопухину, «что он непременно желает освободить и освободит крестьян от зависимости помещиков», а когда Лопухин сообщил ему о трудностях в этом деле и возможном сопротивлении, Александр ответил: «Если дворяне будут противиться, я уеду со всей своей фамилией в Варшаву и оттуда пришлю указ». И снова мы видим знакомую линию: упорное желание продвинуть вперед дело и страх перед возможной реакцией российского дворянства.
В 1817 г. в Курляндии и в 1819 г. в Лифляндии по просьбе тамошнего дворянства, так же как и в Эстляндии, было отменено крепостное состояние крестьян; поступила просьба на этот счет и от дворянства Литвы. В 1819 г. Александр заявил по случаю проведения реформы в Лифляндии: «Радуюсь, что лифляндское дворянство оправдало мои ожидания. Ваш пример достоин подражания. Вы действовали в духе времени и поняли, что либеральные начала одни могут служить основою счастья народов»120.
Наконец, на 1818-1819 гг. приходятся еще две попытки Александра осуществить свои планы решения крестьянского вопроса: он поручает внести предложения на этот счет А.А. Аракчееву и министру финансов Д.А.Гурьеву121.
Уже сам выбор очередных кандидатов в реформаторы показывает, насколько серьезно Александр относился к идее об освобождении крестьян. Ни перед тем, ни перед другим ему не было необходимости кокетничать, играть в либерализм, оба являлись его доверенными людьми, оба были беспрекословными исполнителями его воли, прекрасно улавливали умонастроение монарха; и тому и другому Александр изложил свои принципы решения вопроса, в основе которых лежала мысль о невозможности нанести какой-либо ощутимый урон помещикам.
Вскоре А.А. Аракчеев представил свой проект. Оказалось, что его автор был одним из первых в России, кто попытался заложить в свой проект мысль о возможности выкупа крестьян с землей посредством кредитной операции, которая была положена в основу реформы 1861 г.122 И хотя проект был одобрен Александром, не было сделано ни малейшей попытки претворить его в жизнь.
Для рассмотрения проекта Д.А. Гурьева был создан специальный комитет, который и одобрил этот проект. В основе его лежала мысль о постепенном введении в России «различных родов собственности» на землю. И отношения между крестьянами и помещиками должны были строиться на основе соглашения сторон123. Этот проект пытался скопировать в России долгое, многовековое развитие деревни в странах Западной Европы, закончившееся утверждением в земледелии свободного предпринимательства.
И тот и другой проекты также разрабатывались в глубокой тайне. Такова была плата за страх и учет законодателями, и в первую очередь Александром, реальной действительности. И как результат — никаких практических движений в этом вопросе.
В 1820 г. Александр I одобрил проект по крестьянскому вопросу, разработанный СР. Воронцовым и другими крупными сановными помещиками. Смысл его заключался в безвозмездной передаче крестьянам их усадеб с тем, чтобы по поводу остальной земли они сами договаривались с помещиками, заключали добровольные договоры. Предполагалось установить и свободу переходов крестьян. Это была как раз та инициатива, которую ждал Александр от дворянства. И снова проект забуксовал из-за отрицательной реакции по поводу него петербургской верхушки124.
И все же помещичий класс безошибочным чутьем определил приближение новых времен и находился, по словам М.М. Сперанского, в «припадке страха и уныния». «Опасность для помещиков, — писал он в 1818 г. — состоит в том страхе, который теперь везде разливается»125. Слухи о готовящемся освобождении крестьян получили широкое распространение. И об этом страхе, и об этом унынии не мог не знать Александр, для которого в самом этом противостоянии дворянства и в освобождении крестьян таилась колоссальная личная опасность.
Этим во многом можно объяснить и все секреты, и нерешительность Александра, и отсутствие реальных результатов. Но все-таки трудно отрицать, что Александр неуклонно старался продвинуть свои идеи в среду помощников, осторожно готовил к ним общественное мнение, не отказывался вплоть до начала 20-х годов от своих убеждений.
Параллельно с попытками дать ход крестьянскому вопросу Александр I стремился столь же деликатно и осторожно прозондировать почву относительно разработки в России конституции.
Первые подступы к ней начались еще во время доверительных разговоров Александра со своими «молодыми друзьями» в Негласном комитете. Затем идея представительного правления неоднократно высказывалась Александром в период разработки государственных реформ под руководством М.М. Сперанского.
Наиболее полно конституционные идеи Александра и его окружения были воплощены, увы, не в России, а на сопредельных территориях, недавно вошедших в состав империи, — в Финляндии и Польше, а также во Франции после сокрушения Наполеона.
17 сентября 1809 г. по Фридрихсгамскому договору после поражения в войне Швеция признала факт перехода Финляндии к России.
Сам этот переход Финляндии сопровождался рядом специфических обстоятельств. Прежде всего тем, что Финляндия до этого являлась шведской провинцией и ее представители согласно действующим на ее территории шведским конституционным актам 1772 и 1789 гг., воплощающим черты сословно-представительной монархии, формально имели те же права, что и шведы. Финские представители на заседаниях риксдага участвовали в решении законодательных и финансовых вопросов. Но финны были здесь в меньшинстве и интересы провинции нередко нарушались. Шведское правительство зачастую препятствовало экономическому прогрессу края. Финны были стеснены в употреблении родного языка, так как государственным языком был шведский. Это порождало антишведские настроения среди части финского общества, особенно среди его высших слоев. Не раз финские оппозиционеры пытались найти контакты с правительством России.
Все перечисленные выше моменты значительно облегчили сам процесс вхождения Финляндии в состав России. Однако это порождало и определенные политические трудности. Россия должна была дать Финляндии то, что она тщетно пыталась добиться от Швеции. Необходимо было иметь в виду, что Финляндия входила в состав страны с конституционным устройством, сословным представительством, элементами разделения властей, отсутствием крепостной зависимости сельского населения.
Но парадокс ситуации заключался в том, что в России безоговорочно господствовала абсолютистская монархия, в которой либеральная верхушка, как об этом шла речь выше, лишь весьма робко и непоследовательно продвигалась по пути политических реформ. Само слово «конституция» вызывало яростную дрожь мощных консервативных сил России, что ощущал и сам Александр I, и его либеральный протеже Сперанский.
И все же внешнеполитические аспекты проблемы, а также, возможно, и внутренние побудительные мотивы Александра I взяли верх. Думаю, что именно этот синтез и привел к появлению такого политического феномена начала XIX в. в России, как финское конституционное политическое устройство в рамках абсолютистской империи с мощным консервативным помещичьим классом и почти нетронутым крепостничеством. И здесь на первый план выступила фигура Сперанского с его уже разработанной системой политических преобразований в России, которые должны были перевести страну постепенно на рельсы конституционной монархии. Известен его основополагающий принцип, в соответствии с которым он разрабатывал свои реформы: «Три силы движут и управляют государством: сила законодательная, исполнительная и судная. Начало и источник сих сил в народе: ибо они не что другое суть, как нравственные и физические силы людей в отношении их к общежитию»126. Но в то же время он подчеркивал: «От державной власти (которую, по его мнению, представлял император. — А.С.) возникает закон и его исполнение»127. Кроме того, Сперанский полагал, что законы должны вполне соответствовать уровню политического общественного развития страны. Политическое устройство Финляндии и стало для Сперанского, возможно, наиболее полным выражением его реформаторского кредо, которое он разработал к 1809 г. для России, но которое так и осталось прекрасной мечтой умеренного либерала и конституционного монархиста начала XIX в.
Осенью 1808 г. в Петербурге появилась депутация финских представителей всех сословий, вызванных по указанию императора. Уже здесь произошло первое столкновение финских традиций с русскими великодержавными замашками. Пригласили в основном представителей дворянства и духовенства, дискриминировав бюргерство и крестьянство. Это вызвало недовольство городского сословия. Крестьянский депутат, будучи не избранным, а назначенным, отказался войти в состав депутации. С недовольством депутации в целом и пришлось столкнуться Сперанскому, который, опираясь на свои предшествующие разработки и изучение условий Финляндии, пришел к выводу о необходимости искать пути политического устройства Финляндии на путях автономии и сохранения здесь местных традиций. Его намерения пошли и далее. В одном из документов того времени он писал: «...чтобы внутренним устройством Финляндии предоставить народу сему более выгод в соединении его с Россией, нежели сколько он имел, быв под обладанием Швеции»128.
Практически Сперанский руководил созданной Комиссией финляндских дел. В инструкции этой комиссии, выработанной при активном участии Сперанского, уже проводились идеи, которые позднее легли в основу Конституции Финляндии. Там шла речь об «особом политическом бытие» страны, о «созыве земских чинов», которые совместно с монархом решали бы общественные дела по части законодательства и хозяйственного управления129. Комиссия и разработала «План общего управления Финляндии», который был положен в основу политического устройства страны. Он отвергал как взгляды националистической оппозиции, так и консервативные позиции.
10 марта 1809 г. в Борго открылся сейм, на который в сопровождении Сперанского прибыл Александр I. Сперанский подготовил для императора речь на открытии сейма, а также текст грамоты от 15 марта об «утверждении» религии и основных законов Финляндии. Оба текста содержали обязательства царя утвердить и удостоверить религию, коренные законы, права и преимущества, коими каждое состояние сего княжества в особенности и все подданные, оное населяющие, от мало до велика, по Конституциям их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимости и непреложной их силе и действии»130.
В этих документах, особенно в грамоте от 15 марта, которая объявляла Финляндию Великим княжеством в составе России, декларировались, таким образом, принципы незыблемости законов, столь милые сердцу Сперанского, соблюдения прав и привилегий всех сословий Финляндии. Характерно, что, по мысли Сперанского, Великое княжество Финляндское связывалось формально не с Россией, а с особой царя, становящегося его верховным правителем наряду с конституционными политическими учреждениями. Александр I занял здесь место шведского короля с титулом «великого князя Финляндии». По существу, это отгораживало новое княжество от распространения на него русского права и вмешательства русских учреждений.
Другим конституционным учреждением, созданным по мысли Сперанского и нашедшим место в «Плане политического управления Финляндии», стал Государственный совет — высший исполнительный орган великого княжества, выступающий посредником между финским сеймом и русским императором. Он наделялся и судебными функциями, хотя на местах сохранялись и местные судьи средневекового типа — гефгерифты.
Но самое, пожалуй, важное в реформистском подходе Александра I-Сперанского к политическому устройству Финляндии — его осторожное и настойчивое приближение к организации там свободного изъявления общественного мнения — и через сейм, и через Государственный совет, и путем подтверждения традиционных для края прав и свобод, и в первую очередь права частной собственности, о котором в применении к Финляндии Сперанский писал как об одном из «главнейших предметов... политического существования»131.
Эти усилия продолжались и далее. В 1811 г. во время бесед, сопровождавших чтение Н.М. Карамзиным Александру I своей «Истории государства Российского» в Твери, в доме сестры царя великой княгини Екатерины Павловны, император продолжал высказывать свои конституционные планы. «Говорил с ним немало, — писал впоследствии Н.М. Карамзин, — и о чем же — о самодержавии!.. Я не имел счастия быть согласен с некоторыми его мыслями, но искренне удивлялся его разуму и скромному красноречию»132.
Четкие очертания конституционного плана императора проявились и в период послевоенного устройства Европы и решения судьбы бывшего наполеоновского сателлита Герцогства Варшавского, большая часть которого вошла в состав Российской империи под названием Царства Польского.
Согласно «Дружественном трактату», подписанному в Вене в апреле 1815 г. между Россией, Австрией и Пруссией, поляки, живущие на территориях, отошедших к этим державам, «будут иметь народных представителей и национальные государственные учреждения, согласные с тем образом политического существования, который каждым из правительств будет признан за полезнейший и приличнейший для них в кругу его владений»133.
Александр выбрал для Польши хоть и ограниченную, но конституцию.
Произошла неслыханная вещь: Россия, по существу, санкционировала создание в рамках своей государственности еще одного конституционного образования, пусть и оговоренного словами о традициях Российской империи.
В мае того же года Царству Польскому уже была высочайше дарована конституция, предоставлено самоуправление, право иметь собственную армию; получили поляки и свободу печати. Так вторично в составе России самодержавная власть была ограничена конституционными нормами.
Но Александр на этом не остановился. Как пишет по этому поводу С.В. Мироненко, он рассматривал конституционное устройство Польши, «как первый шаг на пути к конституции русской... Конституция Царства Польского была для Александра I своеобразным экспериментом. Польша стала как бы объектом проверки реальности задуманного императором симбиоза конституции с самодержавной властью»134.
В марте 1818 г. открылся первый Польский сейм, на который прибыл Александр I, и 15 марта в его стенах он произнес речь, которая поразила современников. Вот что услышали Польша, Россия, Европа: «Образование, существовавшее в вашем краю, дозволило мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений (курсив авт. — А.С.) и которых спасительное влияние надеюсь я с помощью Божией распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные (курсив авт. — А.С.) Таким образом, вы мне подали средство явить моему Отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю (курсив авт. — А.С.) и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости»135.
Этой речью Александр явно подчеркнул свою давнюю приверженность конституционным идеям, понимание того, что Польша уже созрела для конституции, а Россия созреет в недалеком будущем, ограниченном по крайней мере рамками жизни самого Александра.
Его конституционные намерения очень четко накладывались и на планы в области освобождения крестьянства от крепостного права, которые продвинулись быстрее в экономически более развитых районах России — Эстляндии, Лифляндии, Курляндии, но которые, как это показывает разработка секретных проектов Аракчеева и Гурьева, рано или поздно должны были дойти и до России.
Чуть позднее, как бы развивая мысли, высказанные весной в Варшаве, в беседе с прусским генералом Мезоном император заявил буквально следующее: «Наконец, все народы должны освободиться от самовластия. Вы видите, что я делаю в Польше и что я хочу сделать и в других моих владениях». Эти слова стали немедленным достоянием публики136.
И хотя эта речь, как и всякие публичные выступления любого властителя, содержала в себе некоторые демагогически-патетические ноты, она тем не менее отразила одну любопытную деталь: Александр признал в ней, что в течение всей своей жизни не расставался с помыслами, появившимися у него еще в юности и много раз обговоренными в беседах с Лагарпом, Чарторыйским в Негласном комитете.
Наконец, совершенно недвусмысленно свои конституционные склонности Александр проявил уже во Франции в период низложения Наполеона и реставрации Бурбонов. Он отрицательно отнесся к восстановлению на французском троне Людовика XVIII. Известны уничижительные на его счет характеристики и известная фраза о том, что старая династия ничего не поняла и ничему не научилась. Именно по настоянию Александра I Людовик XVIII вернулся во Францию не как абсолютный, а как конституционный монарх, связанный конституционной «Хартией». Александр не только одобрил эту «Хартию», но и принял участие в ее создании. Она гарантировала равенство всех граждан Франции перед законом, религиозную терпимость и сохраняла в неприкосновенности Гражданский кодекс Наполеона и Конкордат с папой. Исполнительная власть оставалась за королем, но была учреждена двухпалатная Ассамблея, основанная на ограниченном избирательном праве. Эта Ассамблея имела ограниченную законодательную власть, без права инициировать законы, но с правом отвергать законопроекты, предложенные королем137.
Таким образом, жизненная линия, обозначенная в царскосельской тиши, по существу, не прерывалась, как не прерывалось и осознание своей самодержавной власти, внушенной ему с детства, власти, которая и давала право и возможность даровать свободы своим подданным.
В этих противоречивых тенденциях был весь Александр, но надо понимать, что сами эти противоречия были сотканы системой и трудно было бы требовать от человека того, что он не мог совершить. Так и Александр: предпринимая шаги, направленные на конституционное переустройство России, он не так уж далеко отдалялся от трона, крепко держался за него обеими руками, и эта роковая связь и возвышала, и тяготила, и мучила его.
Как и в случае с колебаниями Александра в крестьянском вопросе, его проконституционные действия в Польше и заявление о намерении ввести конституционное правление и в России вызвали восторг передовых людей и повергли в шок консервативное дворянство.
Будущие декабристы приветствовали эти шаги царя. Н.М. Карамзин в одном из своих писем к другу отмечал, что речь Александра «сильно отразилась в молодых сердцах: спят и видят конституцию»138. Зато среди крепостнически настроенных слоев дворянства эти действия и эти заявления царя немедленно были связаны с намерением освободить крестьян. Не случайно живший в это время в Пензе и хорошо чувствовавший психологию провинциального дворянства Сперанский писал в одном из своих писем в столицу, что слухи о скором освобождении крестьян взбудоражили страну — и не только помещиков, существует опасность возникновения «в черном народе мнения, что правительство не только хочет даровать свободу, но что оно уже ее даровало и что одни только помещики не допускают или таят ее провозглашение».139
Итак, на исходе второго десятилетия XIX в. российская молва связала с именем Александра весьма радикальные для своего времени, особенно в сравнении с политикой предшествовавших царствований, намерения. А Александр продолжал давать пищу для новых слухов и нового недовольства российского дворянства. Там же, в Варшаве, он поручил группе своих советников во главе с бывшим членом Негласного комитета, одним из своих «молодых друзей», Н.Н. Новосильцевым, разработать проект конституции и для России. Вскоре появился ее предварительный набросок — «Краткое изложение основ», а позднее проект и самой конституции под названием «Государственная Уставная грамота Российской империи», основной смысл которой заключался в превращении России в конституционную монархию. При этом Новосильцев внимательно изучал конституционное устройство Франции, в разработке которого, как уже говорилось, принимал активное участие русский император, а также конституционные документы США и южногерманских государств.
Этот первый в истории развернутый конституционный проект России имел в виду введение в стране двухпалатного парламента — Государственной думы, местных представительных органов — «сеймов», разделение законодательной и исполнительной власти между императором и выборными органами. Царь один имел право инициировать законы, но они должны быть изучены и одобрены Государственной думой, прежде чем будут опубликованы. Дума имела право отвергнуть закон и наложить на него вето. Те принципы, которые сам Новосильцев отверг применительно к проекту А.Р. Воронцова в начале века, теперь утверждались в Грамоте на первом месте, как и равенство всех перед законом и защищенность личности от произвольного преследования и ареста.
Конституция декларировала свободу слова, печати, свободу вероисповеданий, равенство всех граждан империи перед законом, неприкосновенность личности.
По поводу собственности в этом документе говорилось: «Всякая собственность на поверхности ли земли находящаяся или в недрах оной сокровенная, какого бы рода ни была, в чем бы ни состояла и кому бы ни принадлежала, признается священною и неприкосновенною. Никакая власть и ни под каким предлогом посягнуть на нее не может. Посягающий на чужую собственность осуждается и наказывается как нарушитель общественного спокойствия»140.
И хотя «Уставная грамота» сохраняла суверенитет императорской власти и тем самым лишь несколько подкрашивала облик самодержавия, оставляла в неприкосновенности все дворянские привилегии, она являла собой значительный шаг по пути к буржуазному праву, к буржуазной монархии.
Таким образом, к 1820 г. Александр был весьма близок к тому, чтобы ввести в России конституционное правление.
Однако этого не произошло. И этот проект, как и другие благие секретные (и прогрессивные в условиях российской действительности) начинания Александра I, канул в Лету, что и дало повод его позднейшим критикам обвинить императора во всех смертных грехах.
Но вопрос этот не столь прост, как кажется на первый взгляд. Конечно, оппозиция знати и широких кругов дворянства пугала императора. Однако, несмотря на это, он настойчиво провел установление конституционных режимов в Финляндии и Польше. Что касается России, то и он сам, и его «молодые друзья», «якобинская шайка», в Негласном комитете, и Лагарп, и ряд видных государственных и общественных деятелей, среди которых были С.С. Уваров, Н.М. Карамзин, другие люди — образованные, умные, интеллигентные, проникнутые просветительскими идеями, — считали, что Россия, т.е. российское общество — и дворянство, и предпринимательские слои, и простонародье, чернь, крестьянство, цивилизационно не созрели для конституционного переустройства страны. И прежде чем дать в руки народа такой мощный и острый рычаг общественного прогресса, как конституция, следует просветить его, поднять его культуру, образование.
В начале 20-х годов в беседе с французским послом в Петербурге, касаясь перспектив конституционного переустройства страны, Александр как раз и высказал эту общую для просвещенной русской элиты истину: мало быть преданным конституционным идеям, необходимо быть уверенным, что народ готов к их восприятию. Просвещенные нации, такие, как французская, самой историей подведены к конституционной черте, но не Россия141. Революционный экстремизм в Италии и Испании, вспышки неповиновения в России (восстание Семеновского полка, появление тайных обществ) убеждали Александра, что жители Апеннинского и Пиренейского полуостровов, как и Россия, русские, не были готовы даже к умеренной форме конституционализма. И все же...
За три недели до смерти, в Севастополе, после обеда с адмиралами черноморского флота, во время беседы с начальником Главного штаба И.И. Дибичем Александр сказал: «А все-таки, что бы ни говорили обо мне, я жил и умру республиканцем»142. Барону Дибичу, будущему палачу Польши, император подобных мыслей мог бы и не высказывать, они, видимо, вызвали у него лишь удивление.
Говоря о личности и истории царствования Александра I, нельзя не сказать о его соратниках, о тех людях, которых он приближал к себе, на которых опирался. Они, их умонастроение, их идеалы во многом характеризуют и его самого.
Как известно, уже к середине 1801 г. он освободился от титулованных участников заговора, консервативных аристократов Панина, братьев Зубовых и их сторонников. Уцелел лишь генерал Беннигсен, но и ему некоторое время было запрещено жить в столице. На политической сцене заблистали его «молодые друзья». А. Чарторыйский возглавил, пусть и ненадолго, иностранное ведомство, В.П. Кочубей сменил его на этом высоком посту. Постоянно рядом, в числе членов Негласного комитета, были Н.Н. Новосильцев и П.А. Строганов. В России появился Лагарп; все они были сторонниками конституционной монархии, их идеалом стало английское государственное устройство, они были очевидными противниками крепостного права, но проводить реформы предлагали осторожно, постепенно, примеряясь к реальной российской действительности. Александр постоянно советовался в делах со своими молодыми генерал-адъютантами, представителями высшего дворянства, но людьми настроенными весьма либерально — князьями П.М. Волконским и П.П. Долгоруким. Уже с 1803 г. он привлек к себе М.М. Сперанского и сделал официальным историографом Н.М. Карамзина.
Сперанский слыл также сторонником конституционной монархии, принципа разделения властей. Карамзин полагал, что просвещенный монарх, строго соблюдающий закон, — это идеал правителя для России, но именно просвещенный и законопослушный. Позднее его оценка царствования монарха-деспота Ивана Грозного в IX томе «Истории государства Российского» потрясла петербургских ретроградов.
При Александре выдвинулся и граф С.С. Уваров, ставший сначала попечителем Петербургского учебного округа, а позднее президентом Академии наук и министром просвещения (уже в николаевское время). Воспитанник Геттингенского университета, владевший свободно несколькими европейскими языками, почитатель французских и немецких просветителей, он, будучи поклонником теологической философии, считал, что историей народов, «великой эволюцией человечества», руководит Провидение. Смысл этого руководства заключается в том, чтобы примирить права личности как создания Бога с правами гражданина в государстве. Он был безусловным сторонником распространения гражданских и политических свобод по западному образцу и считал их высшим выражением исторического развития морального порядка или «общего прогресса».
В своей речи в Петербургском педагогическом институте в 1818 г. он заявил, что политическая свобода — это «последний и наиболее прекрасный подарок Бога»143. Но движение к этой свободе должно происходить органично, без насилий и революций. Просвещенный монарх же является организатором и гарантом этого движения. Только тогда, когда Россия вступит в период зрелости в смысле социально-экономическом, политическом, культурном, будет возможен переход к ликвидации ее общественных язв и к наступлению царства гражданских свобод. «Истинная монархия», правовое государство (по Сперанскому), идеи Монтескье, Бенджамена Констана, английских конституционалистов — вот концепционная опора Уварова — создателя теории «Православие, самодержавие, народность», проникнутой этими идеалами. Для Уварова Александр I, выступивший с близкими идеалами в Польском сейме в 1818 г., и был носителем «естественного прогресса политической свободы», которая и будет осуществлена в России. Для Александра же Уваров был ярким и убежденным интерпретатором его собственных мечтаний.
В первые годы XIX в. рядом с Александром появился его флигель-адъютант, молодой А.Д. Киселев, будущий реформатор эпохи Николая I, министр государственных имуществ, осуществивший освобождение от крепостной неволи государственных крестьян. Еще в 1816 г. он написал записку «О постепенном уничтожении рабства в России».
И все эти люди шли долгие годы рядом с Александром. До последних дней на высоких государственных постах были Кочубей, Новосильцев, Строганов, Уваров; с Лагарпом Александр поддерживал периодические контакты. Н.М. Карамзин также оставался его постоянным собеседником. И даже М.М. Сперанский был возвращен из ссылки и получил высокий чин губернатора Сибири.
Но одновременно его близкими соратниками в течение долгих лет оставались А.Н. Голицын, ставший в 1803 г. обер-прокурором Синода, а позднее министром просвещения и духовных дел, граф А.А. Аракчеев.
А.Н. Голицын был другом детства Александра и разделял поначалу его либеральные взгляды. Позднее он ударился в мистицизм, стал председателем Библейского общества, его суждения и дела приобрели обскурантистскую окраску, но он продолжал оставаться доверенным лицом императора.
|
|
