|
|
|
А.Н. Сахаров "Александр I" |
|
Страница 4 из 11
Суд совести
С момента восшествия Павла на престол многое переменилось в судьбе Александра: из баловня бабки, который волен был вести достаточно свободную, не обремененную обязанностями жизнь, он стал наследником престола со всеми вытекающими отсюда последствиями. Теперь уже не к детским играм в эфемерной армии привлекает его отец, а к настоящей изнурительной службе, сдобренной мелочными, типично павловскими требованиями. В письмах Лагарпу Александр жаловался, что он вынужден был терять «все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера».
А главное, уже в момент смерти Екатерины и прибытия Павла Петровича во дворец для Александра вновь грозно возник вопрос о его противостоянии с отцом, отныне уже императором. Царская семья, двор, верхушка армии, дипломатический корпус были прекрасно осведомлены о намерениях Екатерины передать престол внуку помимо сына. Это знал Павел, это знал и Александр. Первые попытки предпринять эту акцию в конце 80-х и в 1793-1794 гг. окончились ничем; накануне смерти Екатерина готовилась к решающей схватке с сыном. В последних ее завещательных документах есть упоминание об Александре, Константине, но нет ни слова ни о Павле, ни о его супруге Марии Федоровне.
В одном из документов, написанных рукой Екатерины, говорится, что весь архив передается в ведение Александра и что императрица вознамерена возвести на греческий престол Константина, и далее: «Для блага империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных империй принцев Вюртенберхских и с ними знаться как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пола немцев». А ведь жена Павла как раз и происходила из Вюртембергского правящего дома, а за ней просматривался ее племенник, к которому уже в это время благосклонно относилась семья цесаревича, юный Евгений Вюртембергский. Исследовавший вопрос о завещании Екатерины Н.Я. Эйдельман писал по этому поводу: «Особый тон и высочайшее благословение при упоминании Александра — и рядом мысль о Константине на греческом престоле — все это еще более подтверждает мысль, что «странное завещание» несет на себе «тень» главного завещания — передачи власти внуку»37.
Мемуаристы, описывающие дни, последовавшие за смертью Екатерины, по существу, говорят о государственном перевороте, совершенном Павлом, опирающимся на свои гатчинские войска. Зимний дворец был наводнен гатчинцами, везде были военные люди, «зашумели шарфы, ботфорты, тесаки». Павел вместе с канцлером Безбородко ревизовал бумаги матери, некоторые из них изъял и уничтожил; предполагается, что среди них было и «основное» завещание императрицы в пользу Александра38. Об этом говорит «обильный дождь» милостей, пролившихся на Безбородко, а в дальнейшем пересмотр Павлом порядка престолонаследия в России, установленного Петром I, когда государь сам мог передавать трон наследнику по своему усмотрению; Павел, по-видимому, в последние дни Екатерины, а тем паче после ее смерти, попадал под действие этого порядка.
Так, уже в первые дни нового царствования Павел, по существу, отстранил сына от трона, когда и завязался тугой узел противоречий между отцом и сыном, свидетелем чего стал весь правительственный Петербург — как сторонники Павла, так и сразу же оттесненные от власти люди Екатерины, в том числе и ее ближайший фаворит, и любимцы. И среди них оказался Александр. По существу, Павел повторил с Александром ситуацию, которую в 1762 г. и позднее создала с ним Екатерина, устранив от престола своего мужа, Петра III, объявив себя императрицей и нарушив тем самым права на престол своего сына, который хотя и был объявлен наследником, но жил постоянно под «дамокловым мечом» переворота со стороны матери и ее клевретов, уже устранивших отца, а также Ивана Антоновича — еще одного (заточенного еще при Елизавете) претендента на русский трон. Поистине все повторялось в доме Романовых в 60—90-е годы XVIII в.
Но прошедший уже испытания правительственным заговором Екатерины против Павла в 1793-1794 гг., Александр и на сей раз вел себя крайне осторожно и пассивно, не дав Павлу усомниться в своей по отношению к нему лояльности. Это была на данный момент линия Александра, но вовсе не позиция противников Павла I, которая набирала силу по мере его короткого царствования.
Новый император начал свое правление упоенный иллюзиями, что он сможет искоренить зло екатерининских времен, навести в разлагающейся стране порядок, поднять на государственный пьедестал честь и добродетель. Кажется, что всем своим прошлым он был достаточно подготовлен для этой роли. Его воспитателем был просвещенный вельможа Н.И. Панин. По натуре любознательный, живой, щедрый, веселый, острый на слово, высоко ставящий нравственные принципы, добродетель, честь, Павел одновременно был импульсивным, вспыльчивым, своенравным — таким он запечатлелся во многих мемуарах той поры. Но чем дальше шло время, чем более отдаленной оказывалась для него, законного наследника престола после смерти отца, перспектива занять русский трон, чем более давящей становилась деспотическая власть матери, тем более менялся его характер. Когда в свои 42 года он наконец занял трон, это был человек мало чем напоминающий пылкого, честного, нервного юношу, затем молодого человека конца 70-х — начала 80-х годов, который внимал конституционным проектам Н.И. Панина, восхищался комедиями Д.И. Фонвизина, поклонялся просветительским мыслям о самоценности человека, о свободе как его первом сокровище и разделял идеи государственного переустройства России. Вот как характеризует его уже на исходе 90-х годов один из новейших исследователей истории его жизни и царствования: «Непережитая драма отца, страшные детские впечатления от переворота 1762 г. и убийства Ивана Антоновича, деспотические посягательства матери на его права, бесконечные уколы самолюбия ее фаворитов, гонения на ближайших друзей и сподвижников, полное, казалось бы, крушение упований на свое царственное призвание перед угрозой кары за связь с масонами и лишения законных прав на престол, преследовавший с детских лет страх быть умерщвленным в обстановке дворцовых интриг — весь этот эмоциональный пресс непосильным бременем давил на психику Павла и, усугубив врожденные недостатки и противоречивые черты его характера, деформировал его личность»39. Таким он и вступил на престол: с прекрасными идеалами в душе, с жаждой высокой, полезной для страны государственной деятельности, но с характером, который едва ли мог им соответствовать. А главной доминантой его жизни стало отрицание всего, что ассоциировалось с деятельностью его матери и порядками, ею установленными. В Гатчине он обретал высокие душевные порывы служения Отечеству, и там же он безнадежно и безвозвратно деформировал их в условиях своего «малого двора», противоборства с Екатериной, в обстановке ненависти, подозрений и интриг. Александр, естественно, был частью этой отрицаемой Павлом системы, несмотря на всю изворотливость, ум, хитрость наследника престола, который, кажется, до определенного срока амортизировал ненависть и недоверие отца.
Все, что делал Павел после воцарения, и было отражением этих тяжких противоречий в его жизни и его душе.
Нельзя забывать и о том, что просветительские, конституционные импульсы в мироощущении Павла были вдребезги разбиты событиями Великой французской революции. К 1796 г. Франция уже пережила якобинскую диктатуру, кровавый террор, угрюмое буйство черни, преследование аристократии и интеллигенции, бывших мозгом и душой нации, казнь высших носителей легитимной власти в стране. Конституционные просветительские начала выродились там в нечто угрожающее самой западноевропейской цивилизации. К тому же воинственность санкюлотов претендовала на то, чтобы внедрить эти ужасающие начала в качестве образца ими осчастливленной Европы.
Павел I был потрясен всеми этими событиями. Уже за несколько лет до восшествия на престол он говорил своей матери: «Что они все там толкуют! Я тотчас бы все прекратил пушками». На что умудренная Екатерина отвечала: «...пушки не могут воевать с идеями. Если ты так будешь царствовать, то не долго продлится твое царствование»40. И все же, взяв власть, Павел именно «пушками», т.е. абсолютно волевыми усилиями, укреплением абсолютистских начал, централизацией и бюрократизацией управления сверху донизу, принялся осуществлять те перемены во дворце, в Петербурге, в стране, которые частично соответствовали его прошлым мечтам, а частично были уже откорректированы произошедшими с ним переменами. Все это было тем более опасным, что он соприкоснулся с общественными (особенно элитными) «пластами», которые плотно «улежались» в предшествующее царствование и потревожить которые, учитывая их силу и влияние, было особенно рискованно. Александр Павлович, несмотря на свою «полугатчинскую» причастность, как раз и принадлежал к этим устоявшимся элитным «пластам».
Павел в соответствии со своими прежними представлениями уже в первые дни царствования обратился к принципам средневековой рыцарственности, нравственности, благородства, чести, пользы Отечества и т.п. и сам демонстрировал образцы подобного поведения, чем немало изумлял и раздражал русскую аристократию — ленивую, прагматическую, своекорыстную, весьма разложившуюся в предшествующее царствование. Павел декларировал уничтожение «врожденных привилегий», требовал от всех безусловного служения Отечеству, принимал российское дворянство по отношению к себе, к своей абсолютистской власти как единую массу, которая в службе вся была равна перед государем. Это был своеобразный деспотический экстремизм, напоминавший по своим средствам воздействия революционный экстремизм якобинцев. В частности, Павел, по существу, отменил действие екатерининской Жалованной грамоты дворянству, разрешил применять к дворянам телесные наказания, заставил их служить государству, и не с детских лет приписанных в полки, а с тем, чтобы, «придя в возраст», уже получить тот или иной офицерский чин в соответствии с реальными возрастными возможностями. Он заставил чиновников по часам ходить в присутствие, гвардейских офицеров — вернуться в казармы, от которых они в последние годы Екатерины уже отвыкли.
Его политика в отношении крестьянства также может быть рассмотрена в плане патримониальной заботы абсолютного монарха о своих подданных, хотя это и не исключает ее общей антикрепостнической направленности в соответствии с общими представлениями Павла о пагубности для страны крепостного права и необходимости вернуть крестьян в истинно человеческое состояние. Он отменил объявленный Екатериной очередной рекрутский набор и обременительную хлебную подать, снял недоимки по подушному сбору, разрешил крестьянам подавать жалобы на своих господ, что было запрещено в прошлое царствование. В 1797 г. вышел указ о запрещении продавать дворовых и крепостных крестьян без земли и в 1798 г. — о запрете продавать без земли малороссийских крестьян. Таким образом, собственность помещиков на крестьян была поставлена под сомнение.
Но наиболее впечатляющим оказался в этом плане манифест Павла I о вступлении на престол от 5 апреля 1797 г., в котором новый император практически дал программу решения крестьянского вопроса в России на то время. Манифест запрещал принуждать крестьян к работам в воскресенье и в праздничные дни, установил, что лишь три дня в неделю помещик может использовать крестьян для работы на себя. Вкупе с другими мерами, уже упомянутыми выше, а также с нелицемерной заботой Павла об улучшении условий солдатской службы, преследовании, жестокого обращения с солдатами — все это рисует картину если не демократии Павла (об этом трудно говорить, учитывая укрепление его деспотической власти над всеми подданными), то по крайней мере ясного понимания необходимости начать ликвидацию самого застарелого феодального рудимента России — крепостного права. Трудно не согласиться с А.Г. Тартаковским, который, приводя оценки манифеста просвещенными и либеральными деятелями эпохи, отметил, что «именно от этого павловского манифеста берет свое начало процесс правительственного раскрепощения крестьян в России»41.
Павел высказал довольно много мнений и предпринял немало действий, которые, казалось, восстанавливали справедливость, благоволили принципам свободы. Так, он резко осудил разделы Польши, освободил всех пленных поляков, захваченных после подавления восстания Т. Костюшко, предоставил полную свободу и самому лидеру восстания, содержавшемуся под стражей на первом этаже Мраморного дворца.
Из ссылки был возвращен Радищев, из Шлиссельбургской крепости — Новиков. Но вместе с тем резко и конвульсивно произошла полная смена всех правительственных декораций. «Пачками» уходили в отставку, отправлялись в ссылку, шли под домашний арест бывшие фавориты, видные чиновники, разного рода влиятельные лица. Вся цепь этого фавора, влияния, всесилия, замыкавшаяся в конечном итоге на покойную императрицу, рухнула. В ход пошли «гатчинская гвардия», гатчинские фавориты, гатчинское влияние. Переведя гатчинское войско на привилегированное гвардейское положение, Павел I оскорбил истинную гвардию и ее аристократическую часть. Он третировал екатерининских придворных и вельмож, выдвигал повсюду своих людей. Одновременно последовала целая серия указов, которые, кажется, должны были способствовать внедрению в стране порядка, аскетизма, добропорядочности, а на деле вылились в череду странных распоряжений, говорящих как о патологическом неприятии Павлом всех следов французского влияния, так и о твердом убеждении, что изменение внешних форм будет способствовать оздоровлению и нравственному очищению российской жизни.
Так, в армии он ввел прусские порядки и униформу, похожую на прусскую, что также вызвало неприятие в среде армейского, и в первую очередь гвардейского, офицерского корпуса. Петербургский обер-полицмейстер по настоянию Павла запретил носить фраки, заставил заменить жилеты немецкими камзолами, обрушился на «безмерные платки, галстуки и косынки», повязанные вокруг шеи. Были изгнаны круглые, на французский манер, шляпы и внедрены треуголки прусского образца, было велено сбрить бакенбарды, запрещалось танцевать вальс, а дамам носить через плечо разноцветные ленты, нельзя было распространять французские книги, усилилась цензура. Павла I нередко называли русским Гамлетом, имея в виду отношения с матерью и проблему власти; другие, говоря о его утопических планах внедрения в России средневековой рыцарственности, сравнивали его с Дон-Кихотом. Но если он был одновременно и тем и другим, то это был Гамлет, для которого не было дилеммы «быть или не быть». Он был беспощаден, решителен и активен; и это одновременно был довольно злой и деспотичный Дон-Кихот, который вызывал страх, а не улыбку.
Такую же экспансивную активность проявил Павел по отношению к сыновьям, и прежде всего к старшему, Александру. Он и подозревал его в нелояльности, и одновременно приуготовлял его к служению Отечеству вовсе не екатерининскими просветительскими способами, а по-гатчински, о чем уже говорилось выше. После взятия власти Павел обременил наследника многими ответственными обязанностями (шеф Семеновского полка, военный губернатор Петербурга, член Сената, инспектор кавалерии и пехоты Санкт-Петербургской и Финляндской дивизии, глава военной коллегии и т.п.); они требовали оперативности жестких решений, «гатчинской» хватки, которых у Александра не было. К тому же именно Павел ввел для сыновей вполне разумную, но обременительную практику знакомства со страной, с народом путем долгих и утомительных путешествий, которую в дальнейшем, уже в послевоенный период, использовал Александр, чтобы на деле увидеть плоды своего почти 20-летнего правления.
В 1797 г. Павел предпринял первое путешествие по России вместе с сыновьями. Он проехал Москву, Смоленск, Оршу, Могилев, Минск, Вильно, Гродно, Ковно, Митаву, Ригу, Нарву. В поездке Павел встречался с представителями всех слоев населения, устраивал разгоны за беспорядки, злоупотребление властью, плохие дороги и мосты. Тут же увольнял с должностей, лишал дворянства. Грозным, но справедливым «отцом Отечества» предстал император во время своей первой поездки.
На следующий год он предпринял второе путешествие, и снова с сыновьями. На сей раз путь следования лежал в центральные русские губернии и в Поволжье. Императорский кортеж проехал через Новгород, Тверь, Москву, Владимир, Нижний Новгород, Казань, Ярославль. И всюду Павел вгрызался в жизнь, в управление, в непорядки, сея вокруг изумление, страх и непонимание, потому что одному человеку, даже если он и абсолютный монарх, всесильный государь, не под силу было переломить инерцию общества, инерцию элиты и народа. И конечно, Александр не мог не понимать тщетные и устрашающие для отца последствия этих усилий. Александр, судя по его обращениям к Аракчееву за помощью и по письмам Лагарпу и своим друзьям, задыхался в этой обстановке высокой требовательности, муштры, формотворчества, все чаще думал об уходе от дел, от власти. К тому же Павел постоянно противопоставлял ему Константина, который хотя и был моложе, но больше преуспел во «фрунтовой» науке и повсюду, где необходимо было беспрекословное, без колебаний, комплексов и переживаний, выполнение требований отца. Прямолинейный, со склонностью к императивным решениям, чуждый интеллектуальных сомнений, свойственных Александру, Константин не раз ставился отцом в пример старшему брату, что не могло не задевать самолюбивого Александра. Особенно это стремление Павла подчеркнуть военные способности Константина усилилось после его триумфального участия в Итальянском походе Суворова. Константин дрался в битвах при Требии и Нови против французов, прошел альпийскую эпопею, и Суворов, скупой на комплименты, особенно в адрес высокородных отпрысков, тем не менее писал Павлу в августе 1799 г., что Константина следует похвалить «за его мужество и хороший пример, который воодушевил всю армию на еще большие усилия». По возвращении Павел присвоил второму сыну титул «цесаревич», что также больно ударило по самолюбию «первого» цесаревича и не двусмысленно противопоставило братьев друг другу в будущей борьбе за трон42.
И конечно, многие экстравагантности Павла I были дополнены крутым поворотом во внешней политике страны. Патологическая ненависть к Франции обернулась все растущим восхищением авторитарными склонностями Первого консула Наполеона Бонапарта, который, по словам Павла, мог наконец-то установить во Франции порядок и законность и прекратить анархический бунт черни. Предательская политика Австрии и Англии по отношению России в то время, когда русские армии спасали Европу от революционной «французской скверны» и боролись за восстановление легитимных режимов в Европе, противодействие Англии влиянию Павла I на Мальте в качестве командора ордена Иоаннитов вызвали бешенство русского императора, отзыв Суворова из Европы, проклятия в адрес австрийского двора, практический разрыв отношений с Англией, поворот в сторону союза с Бонапартом и появление сумасбродного плана посылки русского военного корпуса в Индию, который в соответствии с решительностью и темпераментом Павла начал быстро осуществляться.
Таким образом, уже в первые годы своего правления Павел I, по существу, восстановил против себя старую и влиятельную екатерининскую элиту, гвардейское офицерство, высшую и среднюю российскую бюрократию; сначала озадачил, а затем и испугал дворянство, увидевшее в его крестьянской политике, и не без основания, предвестие падения крепостного строя. Все эти влиятельные социальные и политические силы постепенно втягивались в оппозицию к новой власти, которая безусловно могла полагаться лишь на своих гатчинских выдвиженцев и на тех, кто хотя и сочувствовал некоторым мерам Павла (солдаты, городские обыватели, крестьяне, жители польских провинций), но был далек от политической сцены и не мог никоим образом повлиять на ход событий в Петербурге. По сообщению мемуаристов, в народной среде фигура Павла пользовалась известной популярностью43.
А за спиной русских оппозиционеров грозно очерчивалась тень британского кабинета, видевшего в политике Павла ущемление своих коренных интересов в Европе и на Востоке. Английское посольство в Петербурге, возглавляемое сэром Уитвортом, становилось средоточием антипавловских тенденций в политических кругах российской столицы.
К последнему году своего правления Павел растерял даже сторонников из числа тех деятелей, которые раньше поддерживали его. Он без конца «тасовал» свой «кабинет». Яростные вспышки его гнева, порой по пустячным поводам, испытали на себе многие из его сподвижников. Даже верного Аракчеева он дважды отправлял в отставку и к 1801 г. оказался без этой мощной своей опоры. Некоторые историки считали, что, если бы «железный граф» был в мартовские дни 1801 г. в Петербурге, заговорщикам пришлось бы намного труднее, а скорее всего, заговор против Павла был бы раскрыт и обезврежен. В результате около Павла в конце концов остались либо такие ничтожества, как его камердинер и брадобрей граф Кутайсов, либо беспринципные циники, которые сумели выжить рядом с Павлом, приспосабливаясь к его мелочным требованиям, и получить благодаря этому служебные и материальные преимущества.
Постепенно оппозиционные Павлу I силы ищут контакты друг с другом, устанавливают далеко идущие связи, формируют тайное общественное мнение.
Деспотизм и самодурство Павла увеличивались день ото дня, и Александр, помимо воли, становился участником той мрачной трагедии, которая разыгрывалась на глазах всей России.
Н.Я. Эйдельман совершенно справедливо, на мой взгляд, предположил, что мартовский заговор 1801 г. зрел уже давно и что в центре этого заговора находился наследник престола44. Это видится и в его письмах Кочубею и Лагарпу, и в упомянутых выше беседах с Чарторыйским, и в появлении вокруг Александра круга «молодых друзей», с которыми он уже в царствовании Петра I вел, по существу, конспиративные разговоры о мерзостях павловской системы управления. Это видится и в проекте манифеста, который составил ему Чарторыйский и который получил полное подтверждение в цитированном выше письме Лагарпу от 27 сентября 1797 г.
С апреля 1797 г. тайные совещания цесаревича с «молодыми друзьями» графом Н.Н. Новосильцевым, графом П.А. Строгановым, князем А. Чарторыйским стали систематическими, благо в то время двор перебрался на коронационные торжества в Москву и здесь в суматохе празднеств эти встречи были более безопасными. Кто были эти люди? А. Чарторыйский — мятежный польский аристократ, участвовал в восстании Костюшко и был интернирован в Россию. Виктор Кочубей являлся племянником канцлера А.А. Безбородко, богач, аристократ. В 1792 г. он вернулся из революционной Франции с твердым выводом о закономерности происшедших во Франции перемен. До этого же Кочубей побывал в Швейцарии, Англии, изучал английское государственное устройство. Петр Строганов — сын знатного екатерининского вельможи — также проявлял живейший интерес к Французской революции. Она застала его в Париже вместе с гувернером-французом. Строганов часто посещал заседания Национального собрания, стал секретарем патриотического общества «Друзья закона», а в августе 1790 г. оказался даже членом клуба якобинцев. По настоянию Екатерины он был вызван в Петербург, а ездил за ним по просьбе напуганного отца родственник и друг семьи Николай Новосильцев, самый старший из «молодых друзей». В 1795 г. ему было 35 лет45. И вот этим-то людям, размышлявшим о происходивших в Европе событиях, думающих о судьбах России, и открылся Александр в своих беседах и письмах.
Анализ бесед, обсуждавшихся программ в те годы приводит к мысли, что взгляды «молодых друзей» и самого Александра были весьма близки взглядам умеренных декабристов, да и сами члены кружка по своему образованию, положению, месту в свете, наконец, по своей тяге к узкой конспирации, интеллигентской тайне напоминали титулованную часть декабристской фаланги. И все же, как это ни странно, наследник престола был левее своих осторожных друзей. Да, они выступали за обновление России, но постепенное, осторожное, без нарушения ее старого ритма. Они не разделяли стремлений цесаревича отказаться от трона. Сначала реформы, сначала встать во главе нации и совершить преобразования, а уже потом размышления о будущем. В одной из бесед Александр заявил: «Я действительно чувствую, что надо в первое время взять на себя бремя власти, но только для того, чтобы произвести преобразования»46.
Настроение кружка «молодых друзей» прекрасно выразила юная супруга Александра в письме к матери в августе 1797 г.: «Я, как и многие, ручаюсь головой, что часть войск имеет что-то на уме или что они, по крайней мере, надеялись получить возможность, собравшись, что-либо устроить. О! Если бы кто-нибудь стоял во главе их! О, мама, в самом деле он (Павел. — А.С.) тиран»47.
Итак, налицо был, по существу, законспирированный кружок, сформировалась программа. Александр уже в это время становится центром притяжения антипавловских сил. Конечно, подозрительный Павел не мог не знать об этих настроениях сына и близких к нему людей. Не случайно он, по существу, подвергает эту первую зреющую оппозицию если не репрессивному, то организационному разгрому: Чарторыйский и Кочубей отсылаются на дипломатическую работу за границу, часть людей попадают в опалу и отправляются в отставку. Елизавета Алексеевна, жена Александра и активная участница всех замыслов друзей мужа, буквально морально распинается Павлом за свою связь с Чарторыйским и рождение от него в 1799 г. дочери; Александр на какое-то время остается изолированным. И тем не менее, как отмечает в своих мемуарах Чарторыйский, «именно с этой поры Павла стали преследовать тысячи подозрений: ему казалось, что его сыновья недостаточно ему преданы, что его жена желает царствовать вместо него... С этого времени началась для всех, кто был близок ко двору, жизнь, полная страха, вечной неуверенности»48.
Одновременно вокруг братьев Зубовых сплачивается часть офицеров, недовольных тем, что Павел ввел в армию суровые службистские порядки, насаждал в ней гатчинский дух, прусскую дисциплину. Особенно это чувствовалось в окружении А.В. Суворова, чья дочь была замужем за одним из братьев. Недовольство в армейских кругах ощущалось довольно широко. Чувствуя или зная об этой офицерской оппозиции, Павел начинает преследования П.А. Зубова, бывшего фаворита матери, к которому одно время относился благосклонно, отстраняет от службы и отсылает фельдмаршала Суворова в Кончанское и устанавливает за ним надзор. Рано или поздно эти два направления должны были найти друг друга.
Еще один круг заговорщиков формируется на базе английского посольства. Его лидерами становятся посол Уитворт, его любовница — сестра Платона Зубова, красавица и авантюристка Ольга Жеребцова и племянник бывшего воспитателя Павла I Никита Петрович Панин, отец и дядя которого в свое время вынашивали вместе с Павлом на началах конституционного переустройства России устранение от власти Екатерины П. Позднее к ним примкнул военный губернатор Петербурга граф П.А. Пален.
Панину было 29 лет, он занимал пост вице-президента Коллегии иностранных дел. Он был предан идеалам отца и дяди, негодовал по поводу нарастающего деспотизма Павла I, к тому же являлся сторонником англо-русского союза. Посол Уитворт после поворота во внешней политике Павла стал душой заговора, все встречи единомышленников, к которым примыкали посол России в Англии граф С.Р. Воронцов и отосланный за рубеж друг Александра В.П. Кочубей, происходили в особняке Жеребцовой на Английской набережной.
Все эти небольшие, пока тайные, «заговорщические ручейки» сливаются в единую «подпольную реку», и в центре этого конспиративного «потока» становится молодой великий князь Александр Павлович. Павел нанес удар первым, разослав по весям и градам, отправив в опалу и ссылку тех лиц, которых он подозревал в качестве своих противников. Павел «предал анафеме» Лагарпа, который возглавил республиканское правительство в Швейцарии, и приказал русскому командующему войсками в Италии генералу Римскому-Корсакову во что бы то ни стало схватить и доставить бывшего воспитателя своего сына в Россию.
По существу, Александр и Павел I вступили в борьбу друг с другом уже давно. Для Александра эта борьба носила пока еще пассивные формы, но с каждым месяцем она принимала все более и более ясные и активные очертания.
Противники Павла I уже в 1800 г. неоднократно предлагали Александру заставить отца силой отречься от престола и взять власть в свои руки, но он внимательно выслушивал их и поначалу отказывался. Однако содержание этих бесед с лидерами зреющего заговора Паниным и Паленом в отличие от середины 90-х годов отцу не передавал. Некоторые историки считают, что он колебался и что по мере развития событий лишь постепенно склонился поддержать заговорщиков и вступил с ними в прямые контакты. Однако последующие события показывают: никаких колебаний по поводу устранения отца от власти у Александра не было; давно уже воспитанный в условиях суровой дворцовой интриги с уже пробужденным, хорошо организованным честолюбием, обладая характером безусловно твердым, решительным, но крайне скрытным, замаскированным внешней мягкостью и уступчивостью, он был озабочен лишь одним — абсолютным успехом предприятия и сохранением в назревающей драматической ситуации незапятнанным своего политического и династического лица. Именно на это были направлены все его усилия в 1800-м — начале 1801 г. Позднее граф Пален вспоминал весенние месяцы 1800 г., т.е. время, которое около года предшествовало решающему заговору против Павла I: «Я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца. Я дал ему слово... Я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию или уже совсем не затевать ее и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу и губернии»49.
Впоследствии один из современников событий, граф А.Ф. Ланжерон, писал в своем дневнике: «Несколько месяцев после, жестокость правления более возрастала. Г. Пален снова заговорил об этом с в. князем, он нашел его уже менее прежнего удаленным от тех намерений, которые он внушал ему, но все еще удерживаемого почтением к отцу своему, которое имело всю личину болезни к власти этого монарха... Граф Пален повторял снова свои представления с большими просьбами. В. князь, вынужденный этими обстоятельствами, наконец согласился с ним, но с сожалением и прежде получив обещание не покушаться на жизнь императора, но удовольствоваться его арестом, потребовать от него акт отречения и перевести под крепким караулом в Петропавловскую крепость». Это подтверждают и другие участники заговора, и посвященные лица: Александр соглашался на устранение отца от власти, даже на заточение его в крепость, однако при условии, что жизнь его будет в безопасности. Правда, те же авторы мимоходом отмечают всю иллюзорность этой «благородной» договоренности: неукротимый характер Павла заведомо исключал какой-либо компромисс. Кроме того, была известна популярность императора среди солдат, расквартированных в Петербурге, а это значило, что его арест и заточение при определенном течении событий могли встретить отпор со стороны его единомышленников, в том числе и вызванного в Петербург решительного Аракчеева, и тогда последствия дальнейшей борьбы предугадать было невозможно. Это понимали и заговорщики и Александр. Таким образом, заговор набирал силу, Александр оказался в центре, он дал согласие; это означало, что именно он берет на себя весь риск переворота и становится его лидером, а все эти обещания, договоренности были лишь одним желанием наследника сохранить благородный облик для будущего царствования да тривиальную попытку обмануть будущих историков, которые рано или поздно коснутся этих событий. Александр прекрасно знал, чем кончаются такого рода перевороты в России, тем более что его дед Петр III был убит заговорщиками, сторонниками Екатерины II, спустя всего лишь восемь дней после свержения с престола; хорошо знал он и тех, с кем имел дело, — Палена, П. Зубова, Уитворта, имевших самые решительные намерения: ведь на карту были поставлены судьбы Европы, России, их собственные жизни и жизнь его самого.
Готовность Александра к тому, чтобы стать знаменем заговора, подтверждается и его переговорами по поводу будущего устройства России. Заговорщики отрядили для этой цели наиболее подходящую и удобную для Александра фигуру — графа Н.П. Панина, который и взял с наследника «честное слово» на введение конституционных начал, ограничивающих самодержавие50. Заметим, что если в случае с собственными обещаниями к Александру заговорщики проявили цинизм и беспринципность (однако наследник сделал вид, что он поверил их клятвам), то в случае с обещаниями Александра уже они выявили свою наивность и неосведомленность по поводу характера будущего правителя, который, как показали последующие события, также прекрасно знал цену всем этим «честным словам».
Таким образом, на что не могла решиться Екатерина по отношению к Павлу, а сам Павел по отношению к Александру — на политическое и, как следствие, физическое устранение, решился голубоглазый «ангел», мягкий и интеллигентный Александр, что указывает не только на его личные обиды, страх перед отцом за собственную жизнь, но и на огромное честолюбие, твердый характер, решительность, которые он не один раз продемонстрирует за годы своего царствования.
В начале 1801 г. Павел приказал арестовать более двух десятков видных вельмож, которых подозревал в оппозиционных и заговорщицких настроениях, Н.П. Панин был выслан из столицы. Затем император стал откровенно высказывать угрозы в адрес своей жены Марии Федоровны и старшего сына, Александра. Он вызвал в столицу попавших ранее в опалу своих любимцев — бывшего военного губернатора Петербурга Линднера и Аракчеева. Им, видимо, отводилась ведущая роль в захвате и заточении царской фамилии.
Павел говорил своему фавориту, графу Кутайсову, о том, что императрицу он намерен отправить в Холмогоры, Александра заточить в Шлиссельбургскую крепость, а Константина засадить в Петропавловскую крепость. По другим сведениям, Марии Федоровне грозил Смольный монастырь, Александру — Петропавловская крепость, а Константину — отправка в один из сибирских полков.
Графу Палену, нынешнему военному губернатору Петербурга, одному из лидеров заговора, как и другим видным заговорщикам, был уготован эшафот, хотя Павел и сомневался в его измене.
Над 23-летним Александром нависла реальная угроза провести остаток дней в темнице. Вот в этих-то условиях ему и пришлось делать окончательный и важный выбор в своей жизни. К тому же Павел совершенно открыто стал благоволить к юному принцу Евгению Вюртембергскому, племяннику своей жены, и прочить его в наследники русского престола.
Если первую угрозу, связанную с возможным кризисом престолонаследия, Александр отвел в 1796 г., поскольку его исход был далеко не ясен, то теперь сделать это, видимо, оказалось гораздо сложнее. Подозрительный и мстительный, Павел не без основания считал сына замешанным в заговоре, и спастись Александр мог лишь окончательно выступив против отца.
Итак, Александр дал согласие на лишение отца верховной власти, на заточение его в Петропавловскую крепость. Многие же мемуаристы также сообщают, что он не хотел убийства Павла, но не возражал против его ареста и препровождения в Петропавловскую крепость.
Предположим, что это было действительно так, что «робкий», «пассивный», «плывший по течению», «уступавший чужой воле» Александр действительно силой обстоятельств был вынужден пойти на это страшное дело. Но ведь надо вместе с тем признать, что для подобного предприятия, особенно при Павле I, в России в условиях деспотического правления, разгула политических репрессий и полицейского сыска требовались немалое мужество, незаурядная решимость и недюжинная сила воли. Заметим, что Александр сам настоял на том, чтобы исполнение заговора было перенесено с 10-го на 11 марта. Дело в том, что 10-го числа в карауле Инженерного замка, где обитала вся царская семья, стоял 2-й батальон гвардейского Семеновского полка, который был предан Павлу. 11-го же марта в главный караул должен был заступить 3-й батальон Семеновского полка, верный Александру, который должен был сменить эскадрон Конногвардейского полка, которым командовал Константин. Он вне очереди назначил начальником караула преданного человека полковника Н.А. Саблукова, об этом не мог не знать Александр. Со своей стороны Александр лично попросил встать в караул вне очереди абсолютно преданного себе человека поручика К.М. Полторацкого. Таким образом, братья действовали заодно, но дело заговора вел Александр. Непосредственную связь с заговорщиками, в первую очередь с Паленом, Александр поддерживал через своих доверенных людей — генерала Уварова, шефа полка кавалергардов, и полковника П.М. Волконского, который затем в качестве генерал-адъютанта и начальника Главного штаба прошел рядом с ним всю жизнь.
Активное участие в заговоре приняли иностранные дипломаты, в частности, как уже говорилось, английский посол. Стремительное сближение Павла I с Наполеоном, посылка русского корпуса в Индию не только посеяли панику в Лондоне, но и обеспокоили другие державы, стоящие на принципах легитимизма. Не случайно одной из ключевых фигур заговора стал генерал Л.Л. Беннигсен, который был благодаря своему ганноверскому происхождению подданным английского короля. В своих воспоминаниях Беннигсен утверждает, что примкнул к заговорщикам после того, как узнал, что во главе заговора стоит Александр51.
В момент захвата Павла Александр и Константин со своими супругами находились здесь же, во дворце. Их апартаменты были расположены как раз под покоями Павла, и они за полночь, одетые и бодрствующие, ждали исхода дела, сознавая, что там, над ними, буквально в двух шагах, вооруженные и хмельные заговорщики расправляются с их отцом. Любопытно, что еще днем Павел, будто чувствуя угрозу, заставил сыновей принести ему в дворцовой церкви присягу.
Существуют свидетельства о том, что за день до рокового дня Павел невзначай зашел в апартаменты Александра и застал того за чтением книги Вольтера «Брут», открытой на странице, описывающей убийство Цезаря. Павел вышел и вскоре прислал сыну историю царствования Петра I. Книга была открыта на странице, повествующей о смерти царевича Алексея за предательство интересов государства и династии. Так отец с сыном обменялись многозначительными и символическими пассажами52.
Весь вечер августейшая семья провела вместе за ужином. Александр и Константин с женами и 19 гостями мирно беседовали с отцом, в то время как две группы заговорщиков, одна во главе с Паленом, другая — с Беннигсеном и П. Зубовым, собрались в застолье у командира Преображенского полка Талызина и готовились к походу на дворец. Заговорщики шли на дворец двумя отрядами. Один вел граф Пален. Рядом с ним находились доверенные люди Александра — Уваров и Волконский. Их основной задачей были координация действий заговорщиков, обеспечение внешней безопасности, а главное — охрана наследника престола от возможных эксцессов. После проникновения заговорщиков во дворец оба заняли свое место близ апартаментов Александра. Другая ударная группа возглавлялась Платоном Зубовым, рядом с ним был генерал Л.Л. Беннигсен. Именно этой группе надлежало проникнуть в покои Павла и решить вопрос.
В назначенный час, после полуночи, батальоны Семеновского и Преображенского полков двинулись на Михайловский замок. Заговорщики приблизились к замку и через сад благодаря поддержке солдат 3-го батальона Семеновского полка проникли в караульное помещение, ведущее в апартаменты царя. Часовой остановил группу военных, предводительствуемых последним фаворитом Екатерины II князем Платоном Зубовым, генералом Беннигсеном и адъютантом Павла Аргамаковым. На вопрос, куда и зачем направляются в столь поздний час эти высокопоставленные особы, Беннигсен ответил ему: «Замолчи, несчастный, ты видишь, куда мы идем». Напуганный часовой пропустил заговорщиков. Теперь надо было миновать комнату камердинера. Оттуда из-за двери также последовал вопрос о столь позднем визите, и был получен ответ, что они идут с докладом государю по делу большой государственной важности. Увидев вооруженных военных, камердинер исчез. Лишь один из караульных гусар попытался сопротивляться, закричал: «Измена!» — и тут же получил сабельный удар по голове53. Но его крик предупредил императора, и когда заговорщики ворвались в спальню, то не нашли там Павла. И лишь в результате тщательного обыска они обнаружили трепещущего императора за панелью одной из ширм. Он был настолько растерян, что не сумел воспользоваться потайным ходом и не вызвал караул.
Граф Николай Зубов, брат Платона, объявил Павлу, что он арестован по приказу императора Александра. Так что уже в первые минуты заговора имя Александра Павловича стало надежным знаменем заговорщиков, о чем впоследствии не мог не знать сам Александр.
Павлу зачитали акт отречения, и, когда он начал обличать заговорщиков в неблагодарности, они бросились на него с кулаками. Николай Зубов переломил императору правую руку. Ему плевали в лицо, таскали за волосы по полу, избивали. Затем Аргамаков снял свой шарф и набросил на шею Павла. Уже хрипя и теряя сознание, Павел молил о пощаде54.
«Тотчас после совершения своего дела заговорщики проявили свою радость в оскорбительной, бесстыдной форме, без всякой меры и приличия, — вспоминал впоследствии князь Адам Чарторыйский. — Это было безумие, общее опьянение, не только моральное, но физическое, так как погреба во дворце были разбиты, вино лилось ручьями за здоровье нового императора и героев переворота. Впервые за эти дни пошла мода на причисление себя к участникам заговора; каждый хотел быть отмеченным, каждый выставлял себя, рассказывая о своих подвигах, каждый доказывал, что был в той или другой шайке, шел одним из первых, присутствовал при фатальной катастрофе.
Среди бесстыдства этого непристойного веселья император и императорская фамилия не показывались, запершись во дворце в слезах и ужасе»55.
Наутро все подробности этого жуткого убийства, конечно же, стали известны в высших эшелонах власти. Не мог не знать о них и Александр.
В эту ночь Александр, по существу, произвел двойной дворцовый переворот, он отодвинул от власти не только отца, но и мать.
Около часа ночи Пален вошел в комнату Александра. Одетый и в сапогах, он лежал ничком на кровати и дремал. Пален тронул его за плечо и, когда Александр проснулся, сообщил ему, что Павел скончался от сильного апоплексического удара. Александр разрыдался. Тогда Пален жестко сказал ему: «Хватит ребячества! Благополучие миллионов людей зависит сейчас от Вашей твердости. Идите и покажитесь солдатам!» Александр, взяв себя в руки, вышел на балкон и произнес краткую речь перед подошедшими полками: «Мой батюшка скончался апоплексическим ударом. Все при моем царствовании будет делаться по принципам и по сердцу моей любимой бабушки, императрицы Екатерины»56. Армии был брошен жирный кусок. И полки ответили ему радостными возгласами. Промолчали лишь преображенцы.
Узнав об убийстве мужа, императрица в ярости потребовала, чтобы вся полнота власти перешла к ней, но заговорщики заперли ее в покоях. Очевидцы трагических событий в Михайловском замке рассказывают, что супруга Павла I проявила большую решительность в стремлении взять власть в свои руки. Она попыталась прорваться в комнату Павла, но была отброшена кавалергардом Гордановым и подоспевшим одним из братьев Зубовых, затем она устремилась на балкон в надежде обратиться к войскам, но Пален предусмотрел и эту ее попытку. Тогда она попыталась проникнуть к телу мужа другими комнатами, но там ее встретил верный Александру поручик Полторацкий, который и оставил описание этой сцены: «Императрица Мария вышла и сказала мне ломаным русским языком: «Пропустите меня к нему». Повинуясь машинальному инстинкту, я ответил ей: «Нельзя, Ваше величество». — «Как нельзя? Я еще государыня, пропустите». — «Государь не приказал.» — «Кто это?» — «Государь Александр Павлович». Она вспылила, неистово отталкивая, схватила меня за шиворот, отбросила к стене и бросилась к солдатам. Я дал им сигнал скрестить штыки, повторяя: «Не велено, Ваше величество». Она горько зарыдала»57. О стремлении императрицы обратиться к войскам рассказывает в своих воспоминаниях и генерал Беннигсен: «Тщетно я склонял ее к умеренности, говоря ей об ее обязанностях по отношению к народу, обязанностях, которые должны побуждать ее успокоиться, тем более что после подобного события следует всячески избегать всякого шума»58.
В течение пяти часов, с часу ночи до утра, Мария Федоровна стремилась овладеть положением и не признавала Александра в качестве нового государя. Она требовала повиновения, заявляла, что он должен отчитаться перед ней за свое поведение. Любопытно, что подобные претензии Марии Федоровны были вовсе не беспочвенны. Еще в 80-е годы в одном из своих писем жене Павел предписывал, как вести себя в случае смерти Екатерины II, если его не будет в Петербурге, — объявить себя правительницей до возвращения мужа. В другом письме он наставляет ее, как действовать в случае, если смерть поразит и Екатерину, и его самого: провозгласить себя правительницей до совершеннолетия Александра59. Так что мысли о возможной власти были заронены в голову Марии Федоровны уже давно, и они не только не исчезали, а, напротив, в обстановке нестабильности, противостояния Павла с петербургской элитой, дворянством, гвардией, Александром, с ней самой лишь приобретали все более реальные черты.
Александр, поставленный в известность о напористых действиях матери, промолвил: «Только этого еще не хватало!» Все это указывает на то, что он не просто хотел освободить Россию от власти деспота (такова была официальная цель заговора), спасти себя, мать и брата от гибели, но и сам стремился к власти в обход и Павла, и Марии Федоровны. А. Чарторыйский обратил на это внимание и записал в своих воспоминаниях: «Я никогда ничего не слышал о первом свидании матери и сына после совершенного преступления. Что говорили они друг другу? Какие могли они дать друг другу объяснения по поводу того, что произошло? Позже они поняли и оправдали друг друга, но в эти первые страшные минуты император Александр, уничтоженный угрызениями совести и отчаянием, казалось, был не в состоянии произнести ни одного слова или о чем бы то ни было подумать. С другой стороны, императрица, его мать, была в состоянии исступления от горя и злобы, лишавших ее всякого чувства меры и способности рассуждать»60.
Дальнейший ход царствования Александра показал, что его взаимоотношения с матерью стали особым политическим фактором в истории страны. Мария Федоровна в течение долгих последующих лет не смирилась с захватом власти сыном. На крутых поворотах истории его правления она оказывалась в решительной оппозиции к императору. Так было в период вынужденного сближения России с Наполеоном и заключения Тильзитского мира, так было и в летние месяцы 1812 г., когда армия Наполеона двигалась на Москву. Позиция вдовствующей императрицы, сплотившей вокруг себя весьма влиятельных при дворе и в армии сторонников, активно противостояла линии Александра. Еще раз захватить власть амбициозная вдова Павла I вознамерилась в то время, когда из Таганрога пришло известие о смерти Александра I. Это убедительно, на мой взгляд, показал М.М. Сафонов в статье «Константиновский рубль и «немецкая партия»«61. Мария Федоровна попыталась разыграть карту с завещанием Александра (см. об этом подробнее ниже), который, учитывая невозможность Константина занять трон по причине его брака с красавицей, польской графиней Иоанной Грудзинской, т.е. особой не королевской крови, передавал права на престол в случае своей смерти третьему брату, Николаю. Вопрос этот был согласован с Константином. Однако в решающий момент, т.е. в ноябре-декабре 1825 г., на сцене снова появилась Мария Федоровна, использовавшая непростую ситуацию с престолонаследием.
Дело в том, что Александр I не мог самолично утверждать наследника, как это ввел в правило когда-то Петр I, так как по новому закону Павла I российский трон, как и до Петра, передавался по прямой линии в мужском потомстве. То есть трон должен был, несмотря ни на какие договоренности, занять Константин. Однако его брак, как это тоже оговаривалось в законе о престолонаследии Павла I, мешал этому. Создавалось запутанное положение, осложненное тем, что кругом были сплошные тайны. Это и решила использовать Мария Федоровна, о чем практически молчала отечественная историография событий 1825 г. Ее сторонниками были видные сановники и военные, и в том числе генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович. Задача матери заключалась в том, чтобы согласно закону о престолонаследии возвести на престол Константина, заставить Николая присягнуть брату, а затем, используя волю Александра, сделать трон вакантным — Константин отрекся, а Николай уже присягнул брату, т.е. также уступил престол. В этом случае арбитром в династическом споре становилась мать, и, опираясь на свою собственную «партию», на петербургский гарнизон, она легко могла взять власть. М.М. Сафонов показывает, как закрутился механизм этой государственной интриги, как Мария Федоровна последовательно оттесняла от трона своих сыновей. Все решила железная воля Николая, который, как когда-то Александр, невзирая на то, что Константин так формально и не отрекся от престола, а сам он уже присягнул брату, взял власть в свои руки и убрал мать с дороги62. И вот с таким противником имел дело Александр в ту памятную ночь в Михайловском замке и Зимнем дворце, приобретя в ее лице долгого и скрытного врага.
Но, проявив мужество, волю, решимость в эту страшную для него минуту, Александр не рассчитал своих душевных сил. И это был, наверное, главный итог той мартовской ночи, которая нависала над его чувствами дамокловым мечом в течение всей оставшейся жизни.
Уже в первые часы после гибели отца он испытал на себе всю силу сознания отцеубийства. Заметим, что это был первый такой случай на всем протяжении страшной истории русского правящего дома. Убивали родных и двоюродных братьев, сажали в темницы и уничтожали сыновей и внуков, свергали с престола и убивали мужей. Но впервые сын покусился на жизнь отца, и это первенство досталось на долю Александра, который, как оказалось, вовсе не готов был к этой страшной миссии.
Гораздо более подходил для этой роли жестокий и прямолинейный Константин или властолюбивый, холодный Николай, но Александр с его республиканскими замашками, гуманистическими взглядами, ненавистью к насилию — в этом было что-то противоестественное, какой-то знак судьбы. Чувство самосохранения и притягательная сила власти, которая медленно, но неумолимо втягивала его в свое лоно, в конце концов определили выбор Александра, но он, конечно, не мог рассчитать жизненные последствия этого выбора.
В ту первую ночь своего правления, свидетельствовали мемуаристы, он предался отчаянию. И хотя вера этим свидетельствам не очень велика и вполне возможно, что хор его верных сторонников стремился отстранить от императора страшную тень отцеубийцы, но уже то, что они все же говорили об этом довольно прозрачно, указывает на некоторые реальные факты самочувствия Александра.
Когда, по сведениям Ланжерона, Александру объявили, какой ценой вступил он на престол, император предался отчаянию и в величайшей горести воскликнул: «Скажут, что я убийца; мне обещали не посягать на его жизнь; я самый несчастный человек в мире!»63 Таким образом, Александра прежде всего заботило, как он будет выглядеть в глазах современников и потомства. Это волновало его, это угнетало. И все же христианские мотивы греха также присутствовали в этом его отчаянии. По свидетельству А. Чарторыйского, «мысль, что он был причиной смерти отца, была для него ужасна; он чувствовал, словно меч вонзился в его совесть, и черное пятно, казавшееся ему несмываемым, навсегда связалось с его именем... Целыми часами оставался он один, молча, с угрюмым неподвижным взглядом. Это повторялось ежедневно; он никого не хотел тогда видеть подле себя».
И впоследствии, считает Чарторыйский, после того как миновала военная гроза 1812 г., позади осталось послевоенное устройство Европы, отвлекшие на время все силы и способности Александра, он снова и снова возвращался к той же «ужасной мысли», «именно благодаря ей он впал с течением времени в такое уныние, дошел до такого отвращения к жизни и поддался, быть может, несколько преувеличенной набожности, которая является единственно возможной и действительной опорой человека среди мучительных страданий»64.
Власть надвинулась на Александра сразу, без подготовки, в одном из своих самых отвратительных обличий, и для его человеческой личности вопрос состоял в том, сумеет ли он устоять, достойно противостоять ей, как это он мнил в пору своих юношеских мечтаний, или она окончательно втянет его в свой жернов, перемелет и выдаст очередной готовый образец обычного властителя — жестокого, беспринципного, готового ради ее удержания на все. Этот вопрос он решал в течение всей своей жизни, так и не дав на него ни отрицательный, ни положительный ответ. И в этом, видимо, состояла его драма как человека и как правителя.
Конечно, никакие высокие цели этой власти, облеченные в пропагандистские клише своего времени и выраженные, в частности, в его манифесте по случаю вступления на престол и в последующих многочисленных документах эпохи, не могли оправдать его перед самим собой.
Сделать это могло лишь чувство глубокого соответствия своих внутренних убеждений, всего того, во что он действительно верил, чему поклонялся в глубине души, своих реальных действий и как человека, и как политика. Только здесь мог он найти хоть малейшее оправдание страшному человеческому греху, который долгие годы тревожил его душу. Идея искупления страшного греха благоденствием Отечества присутствовала уже в пору бесед Александра с Паниным, Паленом и другими заговорщиками. Во весь свой рост она встала после переворота. Ее высказывал перед Александром тот же Пален, но особенно супруга Александра, Елизавета Алексеевна, которая «умоляла его не падать духом, посвятить себя счастью своего народа и смотреть на отправление власти как на искупление». Об этом сообщила в своих воспоминаниях близкая ко двору В.Н. Головина65. Эта идея затем многократно, не касаясь, правда, факта убийства Павла I, будет присутствовать в письмах и разговорах Александра I, когда он станет затрагивать планы реформирования России. Эта мысль пройдет через всю его жизнь, вплоть до 1825 г.
Поэтому всю последующую жизнь Александра мы и должны рассматривать, мне кажется, сквозь призму его постоянных усилий достигнуть этого соответствия, что было чрезвычайно трудно и в плане чисто человеческом, но особенно в плане государственном, правительственном в тогдашней России.
Что касается его чисто человеческих качеств, то он, несмотря на всю ужасающую жестокость системы, в которой он жил, символом которой волею судеб являлся, всю жизнь боролся за обретение себя, за возврат к себе прежнему; его стремление к постоянному очищению от скверны власти, и прежде замеченное в нем близкими к нему людьми, теперь во много крат усилилось чувством искупления огромной вины, которая становилась по мере того, как он шел по ступеням жизни, все более и более острой и тревожащей.
Проявить себя в этом личном смысле было намного легче, нежели в сфере государственного правления; здесь он был, как правило, предоставлен самому себе, а его личные поступки если и касались кого-то другого, то лишь либо близких к нему людей, либо людей случайных и не имели широкого общественного резонанса.
Эту свою личную, человеческую линию, несмотря на весь диктат власти, ее порядков, традиций, соблазнов, заведомых обманов, пустоты, он вел в течение всей своей жизни, и порой ему это удавалось, хотя и не без отступлений, уступок, слабостей, которые и давали повод говорить о двуличии, ханжестве, неискренности Александра.
Он сохранил в себе юношескую самокритичность, которую демонстрировал в письме Лагарпу («мне бы хотелось высказываться и блестеть насчет ближнего, потому что я не чувствую в себе нужных сил для приобретения истинного достоинства»)66. Поразителен и его почти аскетический образ жизни: ранний подъем, нелегкая работа с бумагами и людьми, очень ограниченное, почти постоянное окружение, одинокие пешие или верховые прогулки, удовольствие от посещения приятных ему людей, стремление избегнуть лести, мягкие ровные обращения со слугами. И все это оставалось доминантой жизни в течение многих лет, хотя положение требовало выхода в свет, частых отъездов; сохранились и увлечение армией, слабость к парадомании, ставшая страстью едва ли не с детства.
Даже бесконечные путешествия Александра, над которыми так откровенно потешались и современники, и авторы уже XX в., имели какую-то своеобразную окраску. Надо заметить, что среди тех сотен тысяч верст, которые он проехал, едва ли не большая часть приходится на Россию. Достаточно обозначить его маршруты 1823—1825 гг. Поездка 1823 г.: Царское Село, Ижорский завод, Колпино, Шлиссельбург, Ладога, Тихвин, Молога, Рыбинск, Ярославль, Ростов, Переславль, Москва, Серпухов, Тула, Мценск, Орел, Карачев, Брянск, Рославль, Чернигов, Старый Быхов, Бобруйск, Слоним, Кобрин, Брест-Литовск, Ковель, Луцк, Дубно, Острог, Заславль, Проскуров, Каменец-Подольский, Могилев, Хотин, Черновцы, Брацлав, Крапивна, Тульчин, Умань, Замостье, Брест, Сураж, Великие Луки, Царское Село.
Выехал царь из Царского Села 16 августа, а вернулся обратно 3 ноября (в дороге был 2,5 месяца).
Осенняя поездка 1824 г. проходила по такому маршруту: Царское Село, Москва, Тамбов, Чембар, Пенза, Симбирск, Ставрополь, Самара, Оренбург, Илецкая Защита, Уфа, Златоуст, Миасс, Екатеринбург, Пермь, Вятка, Царское Село.
Во время последнего и рокового путешествия Александр проехал по части Малороссии, по всему Крыму и вернулся в Таганрог уже больным.
В этих поездках он не только посещал балы и обеды, встречался с верхушкой местного дворянства и купечества, устраивал смотр армейским частям, но и интересовался жизнью всех слоев общества. Так, он добрался до «киргизской степи» и побывал в юртах кочевников, посетил Златоустовские заводы, спускался в Миасские рудники, побывал в татарских семьях в Крыму, посещал госпитали, не брезговал общаться с арестантами и ссыльнопоселенцами.
Его биографы отмечают, что в дороге ему приходилось сталкиваться с изрядными трудностями: скудно питаться, испытывать различные неудобства, попадать в неприятные дорожные происшествия, долго идти пешком.
Зато у него складывалось личное представление о том, как жила Россия. И глубокие разочарования, которые постигли его в конце жизни, вероятно, в известной мере были вызваны и этой весьма подробной и, увы, весьма тяжелой информацией, развеивавшей у него последние остатки иллюзий относительно своих усилий на пользу Отечества.
Мы как-то не обращаем сегодня внимания на многочисленные случаи проявленного им сострадания к людям, человеколюбия, помощи, многие из которых носили порой совершенно импровизированный характер, а в целом становились для него системой и достаточно отчетливо говорили о настроении человека. Так, на берегу Немана император увидел зашибленного лопнувшим канатом бурлака. Александр вышел из коляски, помог поднять беднягу, послал за лекарем и, лишь убедившись, что все возможное для него сделано, продолжал путь.
В другом случае он помог привести в чувство утонувшего крестьянина; по настоянию императора его врач баронет Виллие несколько раз подступался к нему, пускал ему кровь, прежде чем тот ожил. Своим платком Александр перевязал ему кровоточащую рану на руке.
История сохранила немало подобных примеров из жизни Александра, говорящих о его непоказном интересе к людям, человеколюбии, терпимости и смирении.
Наряду с аффектированной набожностью в конце жизни сохранился и такой факт: после смерти Александра в кармане его сюртука был обнаружен конверт с бумагами, которые он всегда носил с собой и никому не показывал. Оказалось, что это были молитвы, и сам этот факт был сокрыт для окружающих.
Известно также, что, информированный генералом И.В. Васильчиковым в 1821 г. о существовании тайного общества «Союз Благоденствия» и ознакомившись со списком наиболее активных его членов, Александр не дал ему хода. Он бросил список в пылающий камин и заметил, что не может их карать, так как «в молодости разделял их взгляды»67.
В то же время известны случаи жестоких распоряжений Александра I относительно восставших солдат Семеновского полка, военнопоселенцев.
Везде, где он выказывал себя как личность, Александр выступал человеком весьма гуманным, там же, где он проявлял себя как представитель и лидер системы, он выступал порой в духе принципов неограниченного самодержавия. Это кажущееся противоречие в действительности противоречием не было.
Не случайно хорошо информированная и разделявшая его взгляды супруга, Елизавета Алексеевна, писала в письме, датированном 12 марта, т.е. днем, последовавшим за убийством Павла I: «Его чувствительная душа навсегда останется растерзанной, только мысль о возвращении утраченного благополучия Родины может поддержать его. Ничего другое не могло бы придать ему твердости»68.
Руководствуясь в делах общегосударственных, в которых были задействованы десятки, сотни людей, властные структуры, лишь личными эмоциями, он рисковал прийти в действительные противоречия с системой. А это в России, как известно, было чревато даже для самых неограниченных монархов большими неприятностями. Александр прекрасно понимал всю условность своего, как, впрочем, и всякого другого, самодержавия, рассматривал власть не как свою личную принадлежность, а как принадлежность общественную. Возможно, это понимание и спасало его на крутых поворотах истории, которых было немало в его царствование.
И все же глубоко личный мотив в действиях императора, мотив, в известной степени обусловленный принципами, с одной стороны, заложенными и развившимися в нем с детства, а с другой — вызванными стремлением к постоянному искуплению своей ужасной вины, звучал в его душе в течение всей жизни.
Это была жизнь монарха, но это уже и не была жизнь монарха. Слова А.С. Пушкина «я только царство потерял» относятся к Александру в полной степени. Получив после убийства отца царство реальное, он потерял это царство в своей душе, которая не готова была нести в себе столь тяжкий крест. И в этом, кажется, заключался смысл жизненной драмы Александра.
|
|
