Скоро, может быть, умолкнут громы брани, обсохнут поля от пролитой крови, истлеют тысячи трупов. Пожженные области начнут возникать из пепла, и раны страждущего человечества уврачуются благодатным целением мира. Война сия пройдет мимо, как гневная туча, метавшая молнии на мирные села. Скоро исчезнет ужас, но вслед за ним пробудится любопытство. Люди захотят узнать все подробности сей единственной брани народов. Всякий мыслящий ум пожелает иметь средства составить полную картину всех необычайных происшествий, мелькавших с блеском молний в густом мраке сего великого периода[2*]. Современники, может быть, и будут довольствоваться одними только изустными преданиями и простыми записками, но потомки, с громким ропотом на беспечность нашу, потребуют Истории... «Дайте нам, — скажут они, — ясное понятие о том времени, когда грозные тучи ходили в небесах Европы, когда повсюду гремело оружие и звучали цепи, когда кровь и слезы обливали смятенную землю, когда тряслись престолы и трепетали цари!» Так будут говорить вообще все народы Европы. Но русские захотят особенно иметь живое изображение того времени, когда внезапный гром войны пробудил дух великого народа, когда народ сей, предпочитая всем благам в мире честь и свободу, о благородным равнодушием смотрел на разорение областей, на пожары городов своих и с беспримерным мужеством пожинал лавры на пепле и снегах своего Отечества. Ужели незабвенные подвиги государя, вождей и народа в сей священной войне умрут для потомства? Нет! Перо Истории должно во всей целости передать их бессмертию.

Одна история торжествует над тленностью и разрушением. Поникает величие держав, меркнет блеск славы, молва звучит и затихает. Роды и поколения людей проходят как тени по краткому пути жизни. Что ж остается за ними в мире? Дела! Кто хранит их для позднейших столетий? История!

О ты, могущая противница времени и случаев, вмещая деяния всех народов и бытия всех веков, История, уготовь лучшие из скрижалей твоих для изображения славы моего Отечества и подвигов народа русского! Смотри, какую пламенную душу показал народ сей, рожденный в хладных пределах Севера!

Опаленная молниями войны, утомленная трудами, покрытая ранами, Европа, видимо, колебалась над бездной гибели и рабства. Изнеженный потомок древних римлян уже не напевал более песен свободы под ясным небом своей Италии. Стоны рабства раздавались в лавровых лесах ее. Угнетенный германец уныло смотрел на расцветание полей, на красоту градов своих. Он вспоминал о счастии прежней свободы, как вспоминает сирота о ласках нежной матери, уже давно в земле почившей. Один испанец тонул в крови и бился еще на дымящихся развалинах городов под страшным заревом пожаров, опламенивших отечество его. «Что ж сделает русский?» — думали иноплеменники. А русский, послышав шум от Запада текущей бури, восстал и ополчился всею крепостию своих сил.

Было на мыслях у врагов наших и то, что русский сдаст им Отечество свое без бою, но не сбылись мечты сии на деле. Сей-то обман обнаружит пред светом история. Громко посмеется она дерзким расчетам и мечтам врагов наших и достойно похвалит побуждения, двигавшие волею и сердцами россиян. Все побуждения сии благородны и священны. Русский ополчался за снега свои — под ними почивают прахи отцов его. Он защищал свои леса — он привык считать их своею колыбелью, украшением своей родины; под мрачною тению сих лесов покойно и весело прожили предки его. Русский с восхищением дышал студеным воздухом зимы и с веселым сердцем встречал лютейшие морозы, ибо морозы сии, ополчаясь вместе с ним за землю его, познобили врагов ее. Русский сражался и умирал у преддверия древних храмов, он не выдал на поругание святыни, которую почитает и хранит более самой жизни. Иноземцы с униженною покорностию отпирали богатые замки и приветствовали в роскошных палатах вооруженных грабителей Европы; русский бился до смерти на пороге дымной хижины своей. Вот чего не предчувствовали иноземцы, чего не ожидали враги наши! Вот разность в деяниях, происходящая от разности во нравах!

О, народ мужественный, народ знаменитый! Сохрани навеки сию чистоту во нравах, сие величие в духе, сию жаркую любовь ко хладной родине своей: будь вечно русским! Прейдут веки и не умалят славы твоей, и поздние цари возгордятся твоею преданностию, похвалятся твоею верностию и, при новом ополчении народов всей земли, обопрутся на твердость твою, как на стену, ничем не оборимую! Но да не утратится ни единая черта из великих подвигов твоих! Я трепещу в приятном восторге, воображая, сколь прекрасны дела твои и в какое восхищение приведены будут поздние потомки описанием оных!

Так! Нам необходима История Отечественной войны. Чем более о сем думаю, тем более утверждаюсь в мысли моей. Но сочинитель истории сей должен иметь все способности и все способы, приличные великому предприятию изобразить потомству столь беспримерную борьбу свободы с насилием, веры с безверием, добродетели с пороком. Сочинитель истории Отечественной войны не станет углубляться в сокровенность задолго предшествовавших ей обстоятельств. Деяния современные взвешиваются потомством. Современник, невольно покоренный собственным и чуждым страстям, колеблясь между страхом и надеждою, не может быть беспристрастным судиею. Одно время поднимет завесу непроницаемости, за которою таились все действия, предприятия и намерения дворов европейских. Происшествия спеют, и только в полной зрелости своей очевидны становятся. Люди поздних столетий яснее нас будут видеть наше время[3*]. Они увидят страсти государей и министров, их мнения, надежды, сношения одного с другим и роковую связь всех вместе с тем, который железною десницею, по дерзкой воле страстей своих, управлял ими и судьбами их народов. Важнейшие из предшествовавших войне обстоятельств представит нам сочинитель в отдаленной картине. Там, например, на левом берегу Немана покажет он издали грозного вождя вооруженных народов, сего сына счастия, сие страшное орудие непостижимых судеб, гордо опершегося на целый миллион воспитанных войною. Он покажет, как сей черный дух, заслонясь темным облаком тайны, исполинские - замыслы, на пагубу Отечества нашего, в дерзком уме своем вращает. Подробнейшие описания начнутся со дня вторжения. Не распространяясь о том, какие должен иметь сочинитель способы, скажем только, кто он должен быть. Сочинитель истории 1812 года должен быть воин, самовидец и, всего более, должен быть он русский. Сии-то три предложения следует доказать. Постараемся[4*].

Он должен быть воин, оказал я, потому что будет писать историю войны. Это очень естественно. Притом, как воин, будет он с тем же бесстрашием, с каким встречал тысячи смертей в боях, говорить истину потомству. Лесть, сия жительница позлащенных чертогов, страшится гремящих бранию полей. Воин не имеет времени свыкнуться с нею.

Сочинитель должен быть самовидец. Один только историк-самовидец может описать каждое воинское действие столь живыми красками, так справедливо и так обстоятельно, чтоб Читатель видел ясно, как пред собственными глазами, стройный ряд предшествовавших обстоятельств каждого сражения, видел бы самое сражение, так сказать, пылающее на бумаге, со всеми отличительными и только ему одному свойственными обстоятельствами, и видел бы потом родившиеся из оного последствия, протягивающиеся в виде неразрывной цепи от события к событию. Сочинитель постарается возвести до высшей степени любопытство читателя, приучить его участвовать во всех происшествиях, как в собственных делах, и тесно сдружить с описанием своим. Но как успеть в сем? Описывать происшествия точно в таком порядке, как их видел, соблюдая в ходе всех дел самую точную постепенность, а в объяснении простоту и истину. Историк должен быть вернейшим живописцем своего времени. Но при описании происшествий надлежит быть и жизнеописанию людей, наиболее участвовавших в оных. Само беспристрастие должно водить в сем случае пером историка-живописца. Однако, чем беспристрастнее и вернее таковые изображения, тем тщательнее сокрывают их от современников, а блюдут для потомков. Нет человека без слабостей, а слабости, обнаруженные прежде времени, возбуждают слишком громкий ропот страстей и вопли предрассудков. Одному только позднему потомству может вверить историк тайные наблюдения свои над современными ему людьми, и потомство приведет уже в истинную меру достоинства и заслуги тех, которые, окружены будучи блеском богатств и честей и шумом льстивой молвы, никогда не являются в настоящем виде толпе предубежденных... Исполненный чести и благородства историк (таков он должен быть), свято уважая спокойствие общества и каждого лица, не захочет поссорить вас с современниками. Когда ж смерть отнимет вас у Отечества, когда все современное вам поколение превратится в глыбы земли, когда уже некому будет ни краснеть, ни заступаться за вас, когда и сам неусыпный страж поступков ваших истлеет в скромной могиле своей, — тогда новые, ни лестью, ни порицанием не ослепленные люди, развернув таинственный свиток, заключающий все малейшие оттенки добродетелей и пороков ваших, узнают то, чего не ведали мы, и тогда только каждому из вас назначится приличное и никогда уже неизменное место в бытописаниях времен. Но, соблюдая многие страницы истории своей для потомства, какие ж позволит историк прочесть современникам? Те, в которых заключается общее и самое верное изображение всех важнейших событий, из которых всякий из нас какое-нибудь в особенности заметил, но которые один только он вполне и совокупно представить может. Для верности сей общей картины необходимо уменье ловить и беречь подробности, — они-то, как ртуть, скользят в ту минуту, когда их хватаешь! Догадливый историк знает, о каких подробностях я намекаю. Одна свеча, на месте поставленная, освещает целую комнату; одна черта, счастливо замеченная и удачно помещенная, проясняет целое происшествие. Накануне сражения сочинитель, обойдя стан свой, должен сводить читателя и в стан неприятельский, показать ему положение войск и расположение духа их. Оба они должны прилежно вслушиваться, что говорят простые воины у полевых огней, что шепчут генералы в шатрах своих и какие речи раздаются в темноте ночной или на утренней заре пред боем из уст главных предводителей войск. Тогда видно будет, прозорливое ль благоразумие или слепое счастие, дерзкая ль самонадеянность или кроткая вера и надежда в военных советах председят и решительною волею вождей управляют.

А более всего должен быть он русским[5*]. Так сказал я выше и смею утверждать, что историк Отечественной войны должен быть русским по рождению, поступкам, воспитанию, делам и душе. Чужеземец со всею доброю волею - не может так хорошо знать историю русскую, так упоиться духом великих предков россиян, так дорого ценить знаменитые деяния протекших и так живо чувствовать обиды и восхищаться славою времен настоящих!

Чужеземец невольно будет уклоняться к тому, с чем знакомился с самых ранних лет: к истории римлян, греков и своего отечества. Он невольно не отдаст должной справедливости победителям Мамая, завоевателям Казани, воеводам и боярам русской земли, которые жили и умерли на бессменной страже своего Отечества. Говоря о величии России, иноземец, родившийся в каком-либо из тесных царств Европы, невольно будет прилагать ко всему свой уменьшенный размер. Невольно не вспомнит он, на сколь великом пространстве шара земного опочивает могущественная Россия. Вся угрюмость Севера и все прелести Юга заключены в пределах ее. Обширные моря на ее великой протяжении кажутся озерами. Ее столицы суть области, ее области — царства!.. Русский историк, описав, как должно, войну 1812 года, преисполнит чуждые народы благоговейным почтением к великому Отечеству нашему, показав, как оно, заслонясь сынами своими, удержало место свое на лице земном в те дни ужаса и разрушений, когда все бури брани и все оружие Европы стремилось столкнуть его в небытие. Тогда исчезнут, конечно, все полубаснословные рассказы, впрочем, во многих отношениях достойного уважения Лабома, ниспровергнутся кривые толки Саразеня и сами собою уничтожатся некоторые несправедливые о нас понятия Вентурини[6]. Сей последний, писавши, равно как и два первых, о войне 1812 года, хотя и отдает полную справедливость мужеству русских, но по какому-то странному предубеждению довольно ясно намекает, что они не имели должного понятия ни о славе и свободе Отечества, ни о святости прав народных, а сражались по слепому порыву, как дикие за свои юрты!

Подобным заключениям и толкам иноземцев, конечно, не будет конца, доколе русский не покажет свету величия и славы своего Отечества в верной и блистательной картине исторической, «Всякий писатель российской истории (говорит Великая Екатерина в письме к его превосходительству Н. С. Мордвинову) должен иметь одну цель, одно намерение, один общий подвиг, чтоб представить величие и славу России». Кто ж лучше русского историка изобразит нам, как Россия, посыпанная пеплом истлевших городов, среди разбитых стен и дымящихся развалин восстала в чудесной необоримости своих сил? Кто лучше изобразит пробуждение народного духа, дремавшего под покровом двух мирных столетий, и представит, как русский народ облекался во крепость свою, пламенея усердием к царю и Отечеству? Каких пожертвований не сделано было? Курились города, исчезали села, пустели чертоги, посохи превращались в копья, серпы и косы — в мечи. И наконец, кто лучше русского, испытавшего столько превратностей в столь короткое время, признает священный промысл существа, все движущего и всем управляющего во вселенной своей? Русский историк не опустит ни одной черты касательно свойств народа и духа времени. Он не просмотрит ни предвещаний, ни признаков, ни самых догадок о случившихся несчастиях. И тогда-то в описании его увидим мы, как наяву и будто в сию самую минуту, как постепенно унывает Отечество наше, как слышатся отдаленные стоны громов находящей тучи, как дивные знамения в небесах являются[7], как растекается тайный шепот предчувствия о будущем великом горе и цепенеют сердца людей среди мнимого спокойствия.

То же перо, которое опишет начало наших народных бедствий, изобразит и счастливейшее заключение кровавого позорища, когда бог наш вступился за обиды земли своей, за разоренные храмы, за опозоренные алтари. Тогда увидим мы ясно в сей новой и необычайной картине неслыханное бегство тьмочисленных врагов по оледенелым пустыням, увидим, как гневное небо дышит на них бурями и всеми видимая десница всевышнего ужасным мечом своим пожинает тысячи буйных глав. Мы увидим, наконец, победоносные воинства наши сквозь чашу дремучих лесов, сквозь тесноту диких ущелий, среди истлевших селений и Догорающих городов, по снегам и трупам враждебных тысяч достигающие берегов Немана...