ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

Государство

Хотя ни об одном из великих общественных принципов нельзя сказать, что им не злоупотребляли, идеализируя его, но едва ли в последний период какой-либо принцип подвергался в такой мере подобной операции, как принцип государства. Это, конечно, имело свою логическую причину. Против феодального самовольства, против теократических стремлений католицизма, против деспотических стремлений личностей правителей этот принцип служил отличным орудием. Прогрессивная партия новой Европы, боровшаяся поочередно против этих стремлений, не замедлила его выставить на своем знамени. В период перехода от средних веков к новому времени люди государственного принципа, юристы, действовали в союзе с государями Европы, помогая им победить феодалов и клерикалов. Борьба шла между хищническими силами, но, во имя принципа государства, идеализация разукрашала деятельность Людовика XI, Фердинанда католического, Ивана Грозного и т. п., облекала ее ореолом разумного и стремления к общему благу. К концу XVII века, когда Людовик XIV и Стюарты были уже преобладающею силою над прочими, прогрессивная партия противопоставила фразе: «государство, это - я» другую фразу: «государство, это - общее благо» и повела борьбу против произвола во имя законности. Но тут произошло явление, о котором я упоминал. Слово «государство» оказалось достаточно гибким, чтобы допускать весьма различные смыслы. Одни понимали его в смысле усиления правительства, другие - в смысле его ограничения возможно широким участием общества в политических  делах. Одни напирали на увеличение объема государства, на его внешнее влияние; другие ставили выше всего механическую связь его частей путем искусной администрации, единообразных законов, единообразных форм жизни на всей его территории; третьи доказывали, что лишь органическая связь живых и достаточно самостоятельных центров, соединенных общностью ясно сознанных интересов, составляет государство. Оказалось необходимым вести полемику не за государство или против него, а уяснить себе, в чем именно состоит настоящее идеальное государство. Относительно того, что именно государство есть главный общественный принцип, казалось, и спорить было нечего. (...) Таким образом, консерваторы и прогрессисты, монархисты и республиканцы, люди порядка и люди революции, практики и философы сходились в одном—в признании государства высшим принципом, право которого не может быть поставлено рядом с другими правами, а есть право высшее и допускающее некоторые ограничения более из гуманности, чем из признания иных прав. Около тридцатых годов нашего века обоготворение государства достигло своего апогея, и последний великий представитель немецкого идеализма, Гегель, был в то же время и мыслителем, который наиболее открыто высказал это обоготворение.

Но история шла вперед, и критика, уяснявшая истинный смысл государства, делала свое дело. Политическая экономия открыла в общественной жизни начала, чуждые политике, но несравненно глубже ее обусловливающие общее благо или страдание, а влияние биржи на политические дела перевело теоретические соображения политэкономов в область практики. Принцип национальности, просмотренный идеалистами, заявил свои права на контроль распоряжений дипломатов относительно границ территорий, и его заявления оказались во многих случаях так эффектны, что принцип государства должен был подчиниться новому (а в сущности, очень старому) началу. Наконец, оказалось, что современному общественному строю грозят не столько политические перевороты, сколько перевороты социальные; что политические партии смешиваются, и значение их бледнеет перед антагонизмом экономических классов. (...)

Пока люди живут вместе, преследуя экономические, нравственные и умственные цели, которые каждый может изменять свободно или даже отступаться от них, не опасаясь никакого принуждения, до тех пор люди состоят в общественной связи, чуждой всего юридического и политического. Как только они вступают в договор, обязательный для договаривающихся, то их общество вступает в новый фазис жизни. Оно связано только юридически, если принудительная сила, наблюдающая за исполнением договора, принадлежит лицам, в договоре не участвующим. Оно становится политическим, когда в среде самого общества образуется власть, обязывающая членов общества к исполнению договора. Политическое общество становится государством, когда договор, обязательный для членов, в него вступивших, оно обращает в обязательный и для лиц, никогда не спрошенных об их согласии или соглашающихся на него лишь из опасения личного вреда в случае сопротивления ему. (...)

И вообще, государство возникает тогда, когда группа личностей, во имя своих, хорошо или дурно понятых, интересов, поддерживает добровольно обязательность некоторых постановлений, исходящих от лица, от учреждения, от выборного совета, обязательность, распространяющуюся на другие лица, не приступившие добровольно к этому союзу. Следовательно, к принципу принудительности присоединяется здесь начало договора с тою особенностью, что договор заключает меньшее число лиц, а принудительность распространяется на большее число их. (...)

Заключение договора одним лицом от имени других, вовсе не имеющих понятия о заключаемом договоре, но, тем не менее, обязанных исполнять его, нарушает самые элементарные требования справедливости, следовательно, противоречит понятию о прогрессе. (...) Насколько можно признать справедливым контракт, заключенный одним поколением и обязывающий ряд последующих поколений до тех пор, пока им не вздумается разорвать этот контракт насильственно или залить его кровью? Справедливости в подобных договорах, конечно, нет, и они предполагают лишь одно: существование сильной организации или значительного большинства лиц, для которых договор выгоден и которые, вследствие своей организации или своего большинства, заставляют подчиняться насильно государственному договору всех тех, которые им недовольны. Выйди из государства или исполняй государственный договор,—такова дилемма, которая стоит перед каждым подданным государства. (...)

Но по мере того, как недовольные собираются в растущую общественную силу и организуются, ими пренебрегать уже нельзя и самому государственному строю грозят опасности. Эти опасности двоякого рода. Если недовольные рассеяны по всей территории государства или скучены в его главных центрах, то государству грозит изменение основных законов путем реформы или путем революции. Если же недовольные скучены в одной части государства, ему грозит распадение. В обоих случаях государственная связь непрочна, и непрочна потому, что его законы представляют договор фиктивный, а не действительный: в нем находится значительное число личностей, которые обязаны подчиняться государственному договору, но никогда не были спрошены относительно его, никогда на него не соглашались и подчиняются ему лишь по бессилию, по недостатку энергии или по неумению сознать свои права и свои силы. (...)

Очевидно, что идеал государственного строя есть такое общество, в котором все члены смотрят на закон как на взаимный договор, сознательно принятый всеми, допускающий изменение по общему согласию договаривающихся и принудительный лишь для тех, которые на него согласились, именно потому, что они на него согласились и за нарушение подлежат неустойке. (...)

Государство тем и отличается от других общественных форм, что в нем договор принят меньшим числом лиц и ими поддерживается как обязательный для большего числа. Два источника государственной связи — естественное начало принудительности и обдуманное начало договора - вступают в столкновение, потому что последнее во имя справедливости стремится уменьшить принудительность. Отсюда неизбежное следствие, что политический прогресс должен был заключаться в уменьшении государственного принципа в общественной жизни. (...)      

Все предыдущее развитие общественных идеалов точно так же, как охранительная роль государства, опирается на предположение, что закон соответствует жизненным потребностям общества. Но это есть одна из форм ложной идеализации этого великого принципа. Закон сам по себе, как мы видели, не только не заключает в себе причины развиваться с развитием общества, но скорее склонен заковать общество в формы рутины и привести его к застою. Лишь в других, дополнительных началах заключается возможность развития для законодательства, именно - в альтруистических аффектах, в лучше понятых интересах личностей и групп, в нравственных убеждениях. Закон можно развивать, а сам он развиваться не может. Справедливость требует, чтобы он, в своем происхождении, существовании и отмене, все более и более терял начало принудительности. Это совершается увеличением участия общества в законодательстве. По мере того, как последнее переходит к обществу и к его свободно выбранным представителям, сам закон дает средство исправлять законы. (...)

В наиболее передовых странах правительство, господствующее над государственным договором, составляется путем избрания доверенных представителей от массы, подчиненной закону, и число избирателей увеличивается по возможности. (...) Но, как ни широко право избрания и как ни велика разница между политическим строем Северо-Американских Штатов и строем азиатского ханства или Российской Империи, - тем не менее, в обеих этих крайних формах, как и во всех промежуточных, остается общая черта: подчинение значительного числа личностей юридическому договору или классовому господству, которых эти личности не обсуждали или относительно которых они заявляют свое несогласие. Государство всюду остается насильственным обязательством для более или менее значительной части населения данной территории.

(...) Но теперь нам следует обратить внимание на другое обстоятельство, именно на опасность, которою грозит государственному организму присутствие в нем борющихся политических партий, и на расстройство, вносимое этою борьбою в общественную жизнь вообще. Присутствие недовольных на государственной территории заставляет государство тратить несоразмерное количество сил на охранение законов от их нарушения, на поддержание своего влияния в обществе. Это отвлекает силы общества от производительной и развивающейся деятельности в других сферах его жизни, к деятельности, которая, как мы видели, по требованиям прогресса должна быть доведена до минимума. Это развивает в обществе раздражение, взаимное недоверие его членов и, следовательно, становится постоянным препятствием к здоровой общественной кооперации. (...)

Но несравненно большие опасности грозят государствам с обширной территорией, если законы вызывают недовольство не личное, а местное; если они представляют более или менее добровольно признаваемый договор в одной части территории, но вызывают вражду населения в другой ее части. (...) Сепаратизм может иметь источником весьма бестолковые побуждения, точно так же, как и весьма разумные основания. Но он всегда есть начало, ослабляющее общество. (...) Сепаратизм ослабляет общество тем, что он есть начало раздора и недоверия внутри общества; вызывает охлаждение одной части граждан к общему делу: заставляет другую часть тратить - большею частью непроизводительно - на охранение государственного единства огромные капиталы в деньгах и в людях, когда эти капиталы нужны на развитие общества. Если сепаратистские попытки остаются неудачными, все еще долго в памяти победителей и побежденных живет подозрительность и вражда. Даже если разделение совершилось, нужно время, чтобы остыло предание вражды и чтобы недавние невольные союзники, вчерашние враги, пришли в спокойные отношения соседей, товарищей по общечеловечному делу, добровольных союзников для определенной цели. (...) Поэтому государствам несравненно опаснее возникновение в их среде сепаратистских стремлений, чем самое разделение. Предупредить эти стремления составляет цель прогресса в государстве, где различие экономических условий, различие политического значения центров власти и остальной страны, различие круга политической деятельности личностей и политических партий всегда может возбудить недовольство. Насилие скрывает и временно отдаляет опасность, но она еще увеличивается для государства по мере увеличения в нем употребления насильственных мер. Во-первых, растет взаимное раздражение граждан, т. е. именно то, что составляет худшее зло сепаратизма; во-вторых, насильственные меры понижают человеческое достоинство и останавливают всякое развитие в обществе, которое к ним привыкает. Но усиление раздражения в обществе и понижение человеческого достоинства граждан суть явления, весьма ослабляющие государство и ставящие его в невыгодное отношение относительно соседей, а борьба государства с сепаратизмом может иметь в виду именно только его крепость извне. (...)

Но совсем иное дело - внешние отношения. Государство с крепко организованною властью имеет огромное преимущество в войне и дипломатии при столкновении с союзом государств, даже превосходящим материально силы первого, если только разница цивилизаций не слишком огромна (как было в борьбе персов с греками). Тайна подготовки к борьбе и энергическое преследование дипломатической цели несравненно удобнее для одного государства, чем для союза самостоятельных держав. (...)

Таким образом, мы имеем пред собою дилемму. Чем государство меньше, следовательно, слабее для внешней борьбы, тем более ему грозит внешняя опасность потери самостоятельности; оно может оградить свою самостоятельность, лишь делаясь сильнее в этом отношении и увеличиваясь. Но, с тем вместе, растет различие в интересах его частей, различие политического влияния центров и остальной страны растет недовольство, и, следовательно, государство, ослабляемое сепаратизмом, подвергается большим внутренним опасностям.            

Прогресс в государственном строе заключается, конечно, в стремлении к разрешению этой дилеммы, т. е. к постепенному устранению обоих; неудобств, ею выказанных. Это достижимо теоретически лишь таким образом, чтобы государство сохраняло свое внешнее значение при возможно меньшем стеснении личностей внутри его и при допущении) возможно широкой политической жизни в мелких центрах населения. (...)

Таким образом, предыдущая дилемма еще не разрешена нигде, но, может быть разрешена более строгим разделением двух сторон государственной жизни: внутренней и внешней. Это, может быть, было бы, осуществимо путем создания более совершенных форм федеративного строя, при прочном ли установлении общей территории по плану Соединенных Штатов Северной Америки или при свободных временных федерациях для определенной цели, что вероятнее в будущем строе, к которому стремятся социалисты. (...)

Анархисты-теоретики положили устранение государственного элемента в основу своего учения, отрицая необходимость его существования даже в эпоху упорной борьбы с сильными противниками прогресса, но с этим уже трудно согласиться. Ослабление государственного элемента, конечно, зависит от уменьшения необходимости защищать слабого, охранять свободу мысли и т. п. государственными силами. Пока существуют монополизаторы капиталов, огражденные законами, и пока большинство не имеет даже элементарных средств для развития, до тех пор государственные силы представляют необходимое орудие, которым стремится овладеть партия, борющаяся за прогресс или регресс. (...)

Лавров П. Л. Исторические письма // Русское богатство. - СПб., 1906. -  С. 212-254

Только зарегистрированные пользователи могут оставлять комментарии.
Пожалуйста авторизируйтесь или зарегистрируйтесь.

Powered by AkoComment 2.0!